Сетон-Томпсон «Медвежонок Джонни»

Э. Сетон-Томпсон «Медвежонок Джонни»

I

Джонни был забавный маленький медвежонок, живший со своей матерью в Йеллоустонском парке. Мать его звали Злюка. Вместе с другими медведями они жили в лесу возле гостиницы.

По распоряжению управляющего гостиницей все отбросы из кухни сносили на открытую поляну в окрестном лесу, где медведи могли пировать ежедневно в течение всего лета.

С тех пор как Йеллоустонский парк был объявлен заповедником для диких животных, где они пользовались полной неприкосновенностью, количество медведей там из года в год возрастало. Мирные дары человека не остались в пренебрежении, и многие из медведей были настолько хорошо знакомы прислуге гостиницы, что даже получили прозвища, соответствующие их внешнему виду и поведению. Один очень длинноногий и худой чёрный медведь назывался Тощим Джимом. Другой чёрный медведь звался Фыркалка; он был так чёрен, будто его закоптили. Толстяк был очень жирный, ленивый медведь, который всегда норовил лечь, когда ел. Два лохматых подростка, которые всегда приходили и уходили вместе, назывались Близнецами. Но наибольшей известностью пользовались Злюка и маленький Джонни.

Злюка была самой большой и свирепой из чёрных медведей, а Джонни, её единственный сын, был надоедлив и несносен, так как никогда не переставал ворчать и скулить. Вероятно, это объяснялось какой-нибудь болезнью, потому что ни один здоровый медвежонок, как и всякое здоровое дитя, не станет беспричинно ныть всё время. Да и правда, Джонни был похож на больного. У него, по-видимому, постоянно болел живот, и это показалось мне вполне естественным, когда я увидел, какую ужасающую мешанину пожирал он на свалке. Он пробовал решительно всё, что видел. А мать, вместо того чтобы запретить ему, давала что угодно.

У Джонни были только три здоровые лапы, блёклый облезлый мех и несоразмерно большие уши и брюхо. Однако мать обожала его; она, по-видимому, была убеждена, что сын её красавец, и, конечно, совсем избаловала его. Злюка была готова подвергаться каким угодно неприятностям ради него, а он всегда с удовольствием давал ей повод для беспокойства. Больной и хилый Джонни был далеко не дурак и умел заставлять свою мамашу делать всё, что он захочет.

II

Я познакомился с Джонни летом 1897 года, когда посетил Йеллоустонский парк, чтобы наблюдать животных в естественных условиях. Мне рассказали, что в лесу около Гейзерной гостиницы можно увидеть медведей в любое время. Я не особенно верил этим рассказам, пока сам не столкнулся, выйдя из дверей гостиницы через пять минут после приезда, с большой чёрной медведицей и двумя медвежатами.

Я остановился, испуганный этой встречей. Медведи тоже остановились и, присев на задние лапы, разглядывали меня. Затем медведица издала странный звук, похожий на кашель: «Кофф, кофф!» - и посмотрела на ближайшую сосну. Медвежата, казалось, поняли, что она хотела сказать, так как немедленно побежали к дереву и стали взбираться на него, как две обезьянки. Почувствовав себя в безопасности, они уселись наверху на ветках, точно мальчишки, придерживаясь одной лапой за ствол и болтая в воздухе маленькими чёрными ножками.

Медведица-мать, всё ещё на задних лапах, медленно приближалась ко мне, и я уже начинал чувствовать себя весьма неприятно от близости этого мохнатого чудовища, стоявшего во весь свой саженный рост и, по-видимому, никогда не слыхавшего о волшебной силе человеческого взгляда.

У меня не было с собой даже палки для защиты, и, когда медведица тихо заворчала, я стал уже помышлять о бегстве, несмотря на то что, как меня уверяли, медведи здесь никогда ещё не нападали на человека. Но медведица снова остановилась. Она стояла шагах в тридцати от меня, продолжая молча меня рассматривать, точно в нерешительности. Казалось, она размышляла: «Этот человек, может быть, и не хочет зла моим детёнышам, но рисковать не стоит».

Она взглянула на своих малышей и издала странный жалобный звук вроде «ер-р-р, ер-р...» - и они начали спускаться с дерева, как послушные дети, получившие приказание. В их движениях не было ничего неуклюжего, медвежьего. Легко и проворно они спрыгивали с ветки на ветку, пока не очутились на земле. И все трое ушли в лес.

Мне очень понравились эти послушные медвежата. Как только мать приказывала им что-нибудь, они беспрекословно ей повиновались. Но я узнал также, что стоило бы им ослушаться, и она безжалостно их отшлёпала бы.

Так мне удалось с первых же шагов довольно удачно заглянуть в семейную жизнь медведей. Ради этого стоило сюда приехать, даже если бы этим дело и ограничилось. Но мои друзья в гостинице сказали мне, что я попал далеко не в лучшее место для наблюдений. Они посоветовали мне пройти за четверть мили, на свалку в лесу, где, по их словам, я могу вдосталь налюбоваться медведями (как будто это было возможно!).

На следующий день рано утром я направился к этой медвежьей столовой, расположенной посреди сосен, и спрятался в ближайших кустах.

Ждать пришлось недолго. Из лесу тихо вышел большой чёрный медведь. Подойдя к свалке, он принялся раскапывать кучу и пожирать отбросы. Он был всё время настороже, приседал на задние лапы и оглядывался при всяком шорохе или отбегал на несколько шагов, как будто в испуге. Наконец, при появлении другого медведя, он поднял уши и бросился наутёк под сосны. Второй медведь вёл себя так же боязливо и тотчас убежал, едва я зашевелился в кустах, пытаясь лучше его разглядеть.

Вначале я и сам волновался - ведь носить оружие в Йеллоустонском парке строго воспрещено. Но робкое поведение медведей меня успокоило. Я с жадностью рассматривал этих больших косматых зверей, заглядывая в их домашнюю жизнь.

Однако вскоре я убедился, что избранный мною наблюдательный пункт недостаточно хорош, так как он находился шагах в семидесяти пяти от мусорной кучи. А ближе не было ни одного куста, за которым можно было бы укрыться. Тогда я сделал единственное, что мне оставалось: подошёл к самой куче и, выкопав в ней углубление, достаточное для того, чтобы в нём спрятаться, пробыл там целый день, окружённый капустными стеблями, картофельной шелухой, жестянками из-под томатов и гниющими остатками мяса. Это место мне нравилось гораздо меньше, чем мухам. По правде говоря, аромат медвежьей столовой был настолько неприятен, что, когда я вернулся вечером в гостиницу, мне не позволили войти в неё, пока я не переоделся в лесу.

Сидеть в мусорной куче нелегко, но зато я могу сказать, что в этот день действительно видел медведей. Если бы я считал каждого приходившего на свалку медведя, я мог бы насчитать их больше сорока. Но, конечно, это было бы неправильно, так как медведи уходили и возвращались. Впрочем, я уверен, что их там было не менее тринадцати, потому что именно такое количество я видел одновременно.

Ведь в тот день я не оставлял альбома и записной книжки, отмечая каждого вновь появившегося медведя, и вскоре научился отличать их одного от другого.

Многие ненаблюдательные люди полагают, что все животные одной породы одинаковы. Но в действительности они так же отличаются друг от друга, как и люди. Иначе каким образом взрослые животные узнают друг друга, а детёныши - своих матерей? Каждый из этих пирующих медведей имел свою особенность. Среди них не было двух совершенно одинаковых по облику и по характеру.

Мне удалось сделать ещё одно удивительное открытие: я легко различал стук дятла за сто шагов в лесу, щебет синиц, крик голубой сойки, слышал даже, как белка пробиралась сквозь листву, но я не мог уловить ни малейшего звука при приближении медведей. Их громадные мягкие лапы всегда ступают так осторожно, что ни ветку не сломают, ни листок не шевельнут - так велико их искусство ходить по лесу бесшумно.

III

Всё утро медведи приходили и уходили, не замечая меня. Если не считать одной-двух маленьких ссор, ничего особенного не произошло.

Но около трёх часов пополудни наступило некоторое оживление.

К этому времени на свалке находились четыре больших медведя, занятых обедом. В середине был Толстяк, растянувшийся во всю длину, миролюбивый и счастливый. Иногда он пыхтел и, избавляя себя от лишних движений, всё дальше и дальше высовывал язык, похожий на длинную красную змею, стараясь слизнуть лакомые кусочки, которые легко мог бы достать лапой. Позади него Тощий Джим изучал анатомию древнего мира. С омарами он ещё не был знаком, поэтому он решил ради опыта съесть одного.

Два других медведя с поразительной ловкостью очищали жестянки из-под фруктов. Гибкая медвежья лапа держала жестянку, а длинный язык двигался взад и вперёд в узком отверстии, осторожно избегая острых краёв и вылизывая всё, что было внутри. Эта трогательная сцена продолжалась так долго, что я успел зарисовать её, прежде чем она внезапно прервалась.

Сначала мой взгляд уловил какое-то движение на вершине откоса, в том месте, откуда обычно появлялись медведи. Затем из лесу вышла огромная чёрная медведица в сопровождении крошечного медвежонка. Это были Злюка и маленький Джонни.

Старая медведица спускалась вниз по откосу. Джонни семенил рядом с нею, по обыкновению ворча и скуля, а мать не сводила с него глаз, как курица со своего единственного цыплёнка. Шагах в тридцати от свалки Злюка повернулась к своему сыну и, должно быть, сказала ему приблизительно следующее: «Джонни, дитя моё, тебе лучше подождать здесь, пока я схожу и разгоню эту компанию».

Джонни послушно остался, но ему хотелось видеть, что произойдёт, поэтому он поднялся на задние лапы, выпучив глаза и навострив уши.

Злюка направилась к свалке, с достоинством переступая с лапы на лапу, и предостерегающе заворчала. Четыре медведя, однако, были слишком увлечены едой, чтобы обратить на неё внимание. Что за беда, если ещё один медведь собирается присоединиться к их пиршеству! Тогда Злюка, подойдя к ним почти вплотную, издала ряд громких звуков, похожих на кашель, и бросилась в атаку. Смешно сказать, но медведи даже не пытались ей сопротивляться. Как только они увидели, кто на них напал, все сразу же помчались в лес.

Тощий Джим улепётывал во все лопатки, остальные двое тоже не отставали, но бедный Толстяк двигался слишком медленно, пыхтя и переваливаясь, как и положено толстяку. Вдобавок, к своему несчастью, он имел неосторожность направиться в сторону Джонни. В несколько прыжков Злюка настигла его и надавала ему здоровенных шлепков по задней части. Шлепки хотя и не ускорили его шагов, но заставили его завыть и переменить направление. Только это и спасло его от дальнейшей расправы. Злюка, оставшаяся теперь единственной владелицей всей свалки, повернулась к сыну со знакомым уже мне жалобным призывом: «Ер-р-р...» В ответ Джонни радостно заковылял на своих трёх здоровых лапах - так быстро, как только мог. Присоединившись к матери, он с такой жадностью набросился на еду, что даже перестал скулить.

Очевидно, он уже бывал на свалке, так как отлично разбирался в жестянках и коробках. Коробки из-под омаров не прельщали его, если он мог найти банку из- под варенья. Некоторые жестянки доставили ему много неприятностей, так как он был слишком жаден и неловок, чтобы избежать их острых краёв. У одной соблазнительной жестянки из-под фруктов было такое большое отверстие, что он просунул внутрь всю голову и в течение нескольких минут наслаждался, вылизывая самые дальние уголки. Но вытащить голову обратно ему не удалось, он оказался пойманным. Тогда Джонни стал царапать жестянку и кричать, как сделал бы всякий другой ребёнок на его месте, доставляя этим большое огорчение своей матери, которая никак не могла ему помочь. Когда ему наконец удалось освободиться, он колотил жестянку до тех пор, пока совсем её не расплющил.

Другая большая жестянка, из-под сиропа, вознаградила его вполне. Она когда-то закрывалась крышкой, так что её отверстие имело совершенно гладкие края. Но зато голова Джонни не влезала в это отверстие, и, как он ни вытягивал свой язык, он не мог добраться до её сокровищ. Однако Джонни быстро нашёл выход из положения. Запустив внутрь свою маленькую чёрную лапу, он стал водить ею по стенкам, потом вытаскивал и вылизывал её начисто. Облизывая одну лапу, он другой работал внутри жестянки, повторяя эту операцию до тех пор, пока жестянка не сделалась такой чистой внутри, как только что выпущенная с фабрики.

Потом он заинтересовался сломанной мышеловкой. Захватив её крепко передними лапами, он принялся её исследовать. От мышеловки очень соблазнительно пахло сыром. Однако эта невиданная вещица ответила на удар его лапы ударом, и он едва сдержал крик о помощи, проявив в этом случае необычное для него самообладание.

После внимательного осмотра, во время которого он наклонял голову то в одну сторону, то в другую и вытягивал губы трубочкой, мышеловка подверглась тому же наказанию, как раньше непокорная жестянка из-под фруктов. Усердие Джонни было на этот раз вознаграждено: в самом сердце преступницы он нашёл кусочек сыру.

Джонни, по-видимому, никогда ещё не случалось отравляться. После того как он вылизал все жестянки из- под варенья и фруктов, он обратил своё благосклонное внимание на коробку из-под сардин и омаров и даже не испугался армейских мясных консервов. Его живот раздулся, как шар, а передние лапы от беспрестанного облизывания сделались тонкими и блестящими, словно он надел чёрные шёлковые перчатки.

IV

Мне пришло в голову, что моё место может оказаться очень опасным, так как одно дело - попасться на глаза одинокому медведю и совершенно другое - привлечь к себе внимание сердитой медведицы, испугав чем-нибудь её медвежонка.

«Предположим, - подумал я невольно, - что шалун Джонни проберётся к этому концу свалки и найдёт меня в моём убежище. Он сразу поднимет крик, а его мать, конечно, вообразит, что я напал на него и, не дав мне возможности объясниться, позабудет все правила вежливости, установленные в парке. Тогда дело может принять весьма неприятный оборот».

По счастью, все банки из-под варенья были в другом конце свалки. Джонни держался возле банок, а Злюка не отходила от него далеко. Заметив, что в лапы матери попалась соблазнительная жестянка, Джонни с плачем побежал к ней, требуя её себе, но гут нечаянно бросил взгляд на вершину холма. То, что он там увидел, заставило его сразу присесть на задние лапы и тревожно закашлять: «Кофф, кофф, кофф, кофф...»

Мать быстро повернулась и стала смотреть в ту же сторону. Я последовал за их взглядом и там - о ужас! - увидел громадного гризли. Это было настоящее чудовище, которое походило на омнибус, закутанный в мех и двигавшийся меж деревьев. Джонни заскулил и спрятался за мать. Злюка глухо заворчала, и шерсть на её спине встала дыбом. Признаюсь, и у меня волосы поднялись дыбом, но я старался не шелохнуться.

Гризли приближался величественной походкой. Его широкие плечи и серебристый мех, колыхавшийся при каждом шаге, производили впечатление такой мощи, что невольно внушали ужас.

Джонни начал скулить ещё громче. Я вполне ему сочувствовал, но старался молчать по весьма понятной причине. После минутной нерешительности Злюка повернулась к своему плаксивому медвежонку и произнесла несколько слов, которые для меня звучали как короткое покашливанье: «Кофф, кофф, кофф...» Но я могу представить себе, что она сказала: «Дитя моё, тебе следует взобраться на то дерево и подождать, пока я пойду и прогоню этого нахала».

Во всяком случае, так именно поступил Джонни и такое желание изъявила его мать. Но Джонни вовсе не был склонен отказываться от развлечения. Он хотел видеть, что произойдёт, и не удовольствовался тем, что спрятался в густых ветвях сосны, а постарался соединить безопасность с возможностью наблюдения. Он взобрался на самую высокую ветку и там, отчётливо вырисовываясь на фоне неба, вертелся и громко визжал от волнения. Ветка была гак тонка, что гнулась под его тяжестью, раскачиваясь в разные стороны при любом его движении, и я каждый миг ожидал, что она сломается. Если бы при этом Джонни упал в мою сторону, это навлекло бы на меня гнев его матери. Но ветка, к счастью, оказалась крепче, чем я думал, а Джонни был слишком искусен в подобных упражнениях, чтобы сломать её или самому потерять равновесие.

Тем временем Злюка шла навстречу гризли, вытянувшись во весь свой рост, с ощетинившейся шерстью, лязгая зубами. Гризли, насколько я мог видеть, не обращал на неё внимания и прямо направился к свалке, как будто он был совершенно один. Но когда он поравнялся со Злюкой, она зарычала, бросилась на него и отвесила ему жестокую оплеуху. Озадаченный, он всё же успел ответить ей ударом левой лапы и опрокинул её, как куль с сеном. Нисколько этим не укрощённая, она рассвирепела ещё больше, вскочила и снова бросилась на него.

Они обхватили друг друга и катались по земле, фыркая, рыча и поднимая целые облака пыли. Но сквозь весь этот шум я мог ясно расслышать Джонни, который визжал во весь голос на верхушке сосны и, видимо, ободрял мать, чтобы она поскорее покончила с противником.

Почему гризли не сломал её пополам, я так и не мог понять. Через несколько минут, в течение которых мне не было видно ничего, кроме пыли и неясных очертаний дерущихся, они вдруг разошлись, как будто по взаимному уговору, - быть может, согласно правилам медвежьей борьбы, - и остановились, глядя в упор друг на друга, причём Злюка казалась сильно утомлённой.

Гризли, по-видимому, готов был этим ограничиться. В намерения его вовсе не входило продолжать драку, а тем более обращать внимание на Джонни. Он хотел только одного: мирно пообедать. Но нет! В тот миг, когда он сделал первый шаг по направлению к свалке, а по мнению Злюки - к её медвежонку, она возобновила нападение. Но теперь гризли был начеку. Одним ударом он свалил медведицу с ног и отшвырнул на громадный, выдернутый с корнями пень. Это её наконец образумило. Сила полученного удара и жёсткий приём, оказанный ей торчащими корнями, похожими на рога, отбили у неё весь воинственный пыл. Кое-как поднявшись, она попыталась скрыться. Однако теперь гризли сам пришёл в ярость и, желая хорошенько её проучить, стал гоняться за нею вокруг пня. Злюка была подвижнее и успевала увёртываться так, что пень всегда оказывался между нею и противником. Джонни, оставаясь на дереве, продолжал проявлять самый живой и шумный интерес к происходящему.

Наконец, убедившись, что поймать её таким способом невозможно, гризли присел на задние лапы, словно обдумывая какой-то новый манёвр. Злюка воспользовалась передышкой и, сделав прыжок от пня, успела взобраться на дерево, где сидел Джонни. Медвежонок спустился немного ниже, быть может для того, чтобы её встретить или чтобы дерево не треснуло под их двойной тяжестью.

Сфотографировав эту интересную группу, я решил любой ценой получить снимок с более близкого расстояния. В первый раз за этот день я выскочил из своей норы и перебежал под самое дерево. Но эта перемена места была ошибкой, так как густые нижние ветви совершенно заслонили от меня медведей, сидевших у вершины.

Прижавшись к самому стволу, я глядел вверх и выжидал момента, чтобы пустить в ход фотоаппарат. Вдруг Злюка стала спускаться, щёлкая зубами и угрожающе кашляя. Пока я стоял в нерешительности, сзади меня раздался чей-то голос:

- Эй, мистер, берегитесь! Старая медведица нападёт на вас.

Я обернулся и увидел молодого пастуха. Он проезжал мимо верхом на лошади как раз в то время, когда развёртывались события.

- Вы знаете этих медведей? - спросил я, когда он подъехал ближе.

- Ещё бы! - отвечал он. - Этот малыш наверху - Джонни, а медведица - его мать Злюка. Она и всегда-то может напасть. А уж если Джонни так разревётся, то добра не жди!

- Мне бы хотелось сфотографировать её, когда она сойдёт вниз.

- Тогда вот что, - сказал пастух. - Я останусь рядом с вами на лошади, и если медведица на вас нападёт, попробую её отогнать.

Он стал рядом со мною, как было условлено, в то время как Злюка с грозным ворчаньем медленно спускалась с сука на сук. Но, почти достигнув земли, она вдруг перебралась на другую сторону ствола и, спрыгнув вниз, убежала, не попытавшись выполнить свои страшные угрозы.

Итак, Джонни остался один. Взобравшись на старое место, он жалобно заплакал: «Уа, уа, уа!»

Камера была наготове, и я уже собирался запечатлеть Джонни в его любимой позе, которую он принимал всегда, когда плакал, но вдруг он вытянул шею и стал кричать во всё горло, как во время драки.

Взглянув в ту сторону, куда смотрел Джонни, я увидел, что прямо на меня идёт гризли, пока ещё не начиная враждебных действий, но с очевидным намерением пройти всё расстояние, отделявшее нас друг от друга.

Я спросил моего приятеля, пастуха, знает ли он этого медведя.

- Как не знать! Это старый гризли, самый большой медведь в парке. Обыкновенно он занят только своими делами, но он никого не боится, а сегодня ему уже довелось подраться, так что он может и напасть.

- Мне бы хотелось его сфотографировать, - заметил я. - Если вы мне поможете, я готов рискнуть.

- Ладно, - ответил пастух, широко улыбнувшись. - Я останусь на лошади и, если он бросится на вас, постараюсь его отвлечь. Я могу ударить его один раз, но второй раз мне вряд ли это удастся. Так что присмотрите-ка заранее дерево получше.

Но так как единственное дерево поблизости было то, на котором сидел Джонни, предложение пастуха меня совершенно не прельщало. Я живо представил себе, как карабкаюсь наверх, к Джонни, а мать его преследует меня по пятам, в то время как гризли поджидает внизу той секунды, когда Злюка сбросит меня прямо ему в лапы.

Гризли приближался. Я сфотографировал его в сорока шагах, затем ещё раз - в двадцати, а он спокойно продолжал шествовать ко мне. Я присел на кучу мусора и приготовился. Восемнадцать шагов, семнадцать шагов, двенадцать, восемь... Он всё ещё шёл, а Джонни кричал всё громче. Наконец в пяти шагах от меня он остановился и наклонил свою страшную бородатую голову набок, чтобы рассмотреть, кто поднимает такой гам на вершине дерева. Это движение показало мне его в профиль, и я снова щёлкнул камерой. При этом звуке он обернулся с таким ужасным рычанием, что я замер на месте, думая, что пришла моя последняя минута. Некоторое время он смотрел на меня в упор, и я мог различить маленькие зелёные огоньки в его глазах. Затем он опять медленно повернулся и схватил большую банку из-под томата.

«Господи! Неужели он швырнёт её в меня?»

Так я подумал. Но вместо этого он принялся неторопливо её вылизывать, затем отбросил в сторону и взял другую банку, потеряв сразу всякий интерес ко мне и к Джонни и решив, по-видимому, что мы оба не стоим его внимания.

Я стал пятиться назад, медленно и почтительно, как подобает в присутствии короля лесов, оставляя в его полном распоряжении все богатства свалки, в то время как Джонни в своём убежище продолжал вопить.

Что произошло со Злюкой дальше в тот день, мне неизвестно. Джонни, поплакав ещё некоторое время, понял наконец, что ему не у кого искать сочувствия, и весьма благоразумно замолчал. Оставшись без матери, которая одна могла бы о нём позаботиться, он решил, что надо действовать самому, и проявил при этом большую сообразительность, чем можно было от него ожидать. Проследив за гризли с лукавым выражением на маленькой чёрной мордочке и подождав, пока тот не отошёл на некоторое расстояние от дерева, он тихо соскользнул на землю с другой стороны ствола, потом на трёх ногах перебежал, как заяц, к соседнему дереву, не останавливаясь и не переводя дыхания, пока не взобрался на самую верхнюю ветку. Несомненно, он был вполне убеждён в том, что гризли только и думает, как бы убить его, маленького Джонни. Но он так же твёрдо знал, что его враг не может лазить по деревьям.

Внимательно понаблюдав за гризли, который не обращал на него ни малейшего внимания, Джонни повторил опять тот же манёвр, сделав для разнообразия движение в сторону, чтобы обмануть врага. Так он перебегал от дерева к дереву, взбираясь на самую вершину каждого из них, хотя бы оно было совсем рядом, пока наконец не скрылся в лесу. Минут через десять снова послышался его плаксивый голос в отдалении. Я понял, что он нашёл мать и возобновил свои жалобы, рассчитанные на пробуждение её родительских чувств.

V

Из всех консервных банок на свалке больше всего по вкусу Джонни приходились те, на которых была этикетка, изображавшая большую лиловую сливу. Самый запах этих слив волновал его.

Однажды, когда в кухне гостиницы пекли сразу громадное количество пирожков со сливовым вареньем, болтливый ветерок разнёс известие об этом событии далеко по лесу. Оно проникло через нос Джонни в самую его Душу.

Джонни, по своему обыкновению, в это время скулил и хныкал. Злюка была занята облизыванием своего сынка, так что он вдвойне имел основание жаловаться. Но запах пирожков совсем заворожил его. Он вскочил, а при попытке матери удержать его на месте поднял крик и даже укусил её. Нужно было бы хорошенько проучить его за это, но она только неодобрительно поворчала и пошла за ним, чтобы защитить, если кто-нибудь вздумает его обидеть.

Держа свой чёрный носик по ветру, Джонни помчался прямо к кухне. Впрочем, по дороге он принимал некоторые предосторожности, взбираясь время от времени на самые вершины сосен, для того чтобы бросить взгляд на окрестность, а Злюка сторожила внизу. Так они добрались до самой кухни. Там, на верхушке последнего дерева, предприимчивость Джонни сразу иссякла, и он так и не решился спуститься вниз, выражая свою тоску по пирожкам душераздирающим плачем. Вряд ли Злюка поняла, почему он плачет. Но когда она захотела повернуть назад, в лес, Джонни устроил такой скандал, что она не решилась его оставить, а он сам не изъявлял никакого желания сойти с дерева.

Злюка и сама была не прочь отведать сливового варенья, запах которого возле гостиницы был особенно силён. И вот с некоторой опаской она направилась к кухонной двери. В этом не было ничего удивительного. В Йеллоустонском парке медведи нередко приходят к дверям кухни за подачками и, получив что-нибудь, так же мирно удаляются обратно в лес. Несомненно, Джонни и Злюка получили бы каждый по пирожку, если бы не совершенно неожиданное обстоятельство.

Незадолго до этого какой-то заезжий путешественник из Восточных штатов привёз в гостиницу кошку. Сама она была ещё почти котёнком, но уже имела целую семью собственных котят. Когда Злюка подошла, кошка вместе с котятами нежилась на солнце, лёжа на кухонном крыльце. Раскрыв глаза, кошка с удивлением смотрела на громадное мохнатое чудовище, стоящее над нею.

Кошка никогда раньше не видела медведя: она ещё слишком недолго прожила в парке. Она даже не понимала, что такое медведь. С собаками она была хорошо знакома, и если это была собака, то, во всяком случае, самая большая и страшная из всех, каких только она видела наяву и во сне. Первая мысль кошки была спастись бегством, но затем она подумала о котятах. Она должна позаботиться о них и, по крайней мере, дать им возможность уйти. И вот маленькая мать встала посреди крыльца и, выгнув спину, выпустив когти и распустив хвост, прошипела медведице свой приказ: «Стой!»

Хотя это было сказано на кошачьем языке, но медведица вполне поняла смысл. Очевидцы утверждают, что Злюка не только остановилась, но даже подняла вверх передние лапы в знак покорности.

Но когда она приняла это положение и взглянула на кошку сверху, кошка показалась ей уж совсем крошечной. Старая Злюка не побоялась даже гризли, неужели теперь её удержит такое ничтожное хвостатое существо величиной не больше её пасти? Ей стало стыдно самой себя. А плач Джонни напомнил ей о её прямом долге - защищать сына.

Тогда она снова опустилась на все четыре лапы с намерением идти дальше.

И опять кошка крикнула: «Стой!»

Однако Злюка на этот раз не послушалась. Испуганное мяуканье котят волновало кошку, и она бросилась на неприятеля. Восемнадцать острых когтей и полная пасть зубов - всё оружие, которое имела кошка, - было пущено ею в ход, и с мужеством отчаяния она вцепилась в голый чувствительный нос Злюки - самое слабое место у всякого медведя - и потом по её спине перебралась к хвосту. После двух-трёх попыток сбросить разъярённого маленького зверя старая Злюка поступила так, как поступает большинство при таких обстоятельствах: она показала пятки и бросилась прочь из неприятельского лагеря в родные леса.

Но в кошке проснулись воинственные наклонности. Она не удовлетворилась изгнанием врага, а хотела добиться полного его поражения и безусловной покорности. Хотя старая Злюка убегала во всю прыть, кошка оставалась у неё на спине, орудуя зубами и когтями, как маленький чертёнок. Злюка, охваченная ужасом, стала кидаться в разные стороны, и путь этой странной пары отмечался на земле клочками длинной чёрной шерсти и даже кое- где пятнышками крови.

Гордость кошки была удовлетворена, но этого ей было мало, она продолжала бешеную скачку. Злюка пришла в полное отчаяние. Она была унижена и готова принять любые условия сдачи, но кошка казалась глухой к её вою. И неизвестно, как далеко зашло бы дело, если бы не Джонни, который пронзительным криком с верхушки дерева внушил матери новый план спасения. Злюка в два прыжка достигла сосны и вскарабкалась наверх.

Здесь кошка ясно почувствовала, что попала в лагерь неприятеля, численность которого вдобавок удвоилась. Благоразумно решив прекратить преследование, она соскочила со спины медведицы на землю и стала прогуливаться вокруг дерева с высоко поднятым хвостом, вызывающе поглядывая вверх, точно приглашая врага спуститься. Потом к ней присоединились котята и, усевшись в кружок, стали громко выражать своё удовольствие. По уверениям свидетелей, медведи ни за что не спустились бы с дерева и погибли от голода, если бы повар не отозвал кошку. Впрочем, последнее может быть и преувеличением.

VI

Когда я в последний раз видел Джонни, он сидел на верхушке дерева и, по обыкновению, оплакивал свою несчастную участь. А в это время Злюка рыскала между соснами, высматривая какую-нибудь жертву для расправы, при условии, конечно, что эго не будет гризли или кошка.

Было начало августа, и в поведении Злюки уже замечалась некоторая перемена. Среди обитателей парка она всегда считалась опасной, а её любовь к Джонни признавалась основной чертой её характера. Между тем к концу этого месяца Джонни уже нередко проводил целые дни на верхушке какого-нибудь дерева в полном одиночестве, чувствуя себя глубоко несчастным.

Последняя глава его короткой истории относится уже к тому времени, когда я уехал из Йеллоустонского парка.

Однажды на рассвете Джонни тащился следом за своей матерью, блуждавшей вблизи гостиницы. В кухне в это время находилась девушка-ирландка, незадолго до того принятая на службу. Выглянув в окно, она увидела, как ей показалось, телёнка, забредшего куда не следует, и побежала прогнать его. Открытая кухонная дверь со времени истории с кошкой всё ещё вызывала такой ужас в Злюке, что она сейчас же пустилась наутёк. Джонни, заражённый её испугом, бросился к ближайшему дереву, которое, к несчастью, оказалось... столбом. Быстро, слишком быстро достиг он его верхушки в каких-нибудь семи футах от земли и там принялся изливать своё горе, тогда как Злюка продолжала бежать без оглядки. Когда девушка подошла ближе и увидела, что загнала на столб какого-то дикого зверя, она перепугалась не меньше своей жертвы. Но тут подоспели другие кухонные служители и, узнав крикуна Джонни, решили взять его в плен.

Принесли ошейник и цепь, и после борьбы, во время которой несколько человек были сильно поцарапаны, на шею строптивого медвежонка был надет ошейник, а цепь крепко привязана к столбу.

Почувствовав себя в плену, Джонни пришёл в такое бешенство, что даже не мог кричать. Он только кусался, рвал и царапал всё вокруг себя, пока не выбился из сил. Тогда он снова заголосил, призывая мать. А она хотя и показывалась раза два на почтительном расстоянии, но, боясь встретиться с кошкой, в конце концов ушла в лес, предоставив Джонни своей участи.

Весь этот день он то бился, то принимался кричать. К вечеру он окончательно обессилел и даже принял пищу, которую ему принесла ирландка Нора. Эта девушка чувствовала себя обязанной принять на себя роль приёмной матери Джонни: ведь по её вине он лишился настоящей матери!

Ночь была очень холодная, но Джонни только тогда решился спуститься вниз, на приготовленную для него тёплую постель, когда совсем замёрз на верхушке своего столба.

В последующие дни Злюка часто появлялась на свалке, но, по-видимому, совершенно забыла о своём сыне. Джонни продолжал оставаться на попечении Норы и получать от неё пищу. Впрочем, он получил от неё и кое- что новое для себя: однажды, когда она принесла ему обед, он цапнул её и за это впервые в своей жизни был отшлёпан самым настоящим образом. В течение нескольких часов он дулся: он не привык к подобному обращению. Но голод взял своё, и с тех пор он стал относиться к своей воспитательнице с большим почтением. Нора усердно воспитывала осиротевшего медвежонка, и через две недели нрав Джонни уже значительно изменился. Он стал много спокойнее и хотя по-прежнему выражал свой голод в плаксивых звуках «ер-рр-р, ер-р-р, ер-р-р...», но уже редко поднимал крик, а его неистовые выходки совершенно прекратились.

Ко второй половине сентября перемена в его характере сделалась ещё более заметной. Брошенный своей матерью, он всецело привязался к Норе, которая его кормила и наказывала, и из него выработался чрезвычайно благовоспитанный медвежонок. Иногда Нора даже отпускала его на свободу. И он в таких случаях направлялся не в лес, а в кухню, где находилась его приёмная мать, и ходил за нею по пятам на задних лапах. Здесь ему также пришлось познакомиться с грозной кошкой. Но Джонни имел теперь могущественного покровителя, и кошке в конце концов пришлось заключить с ним мир.

В октябре гостиница должна была закрыться на зиму. Стали думать о том, как поступить с Джонни: выпустить ли его на свободу или отправить в Вашингтонский зоологический сад. Однако Нора предъявила на него свои права, которыми ни за что не хотела поступиться.

С наступлением морозных ночей, в последних числах сентября, у Джонни появился сильный кашель. Осмотрели его хромую ногу и увидели, что хромота зависела не от какого-либо повреждения, а объяснялась общим недомоганием и слабостью всего организма.

Осенью он не только не разжирел, как большинство медведей, но, наоборот, продолжал худеть. Живот у него ввалился, кашель делался всё сильнее и сильнее, и однажды утром его нашли совсем больным и дрожащим в его постели у столба. Тогда Нора взяла его в дом, и с тех пор он остался на кухне.

На несколько дней в его здоровье, казалось, наступило улучшение, в нём пробудилось прежнее любопытство ко всему окружающему. Большое светлое пламя в кухонном очаге особенно привлекало его, и, когда открывали дверцы, он усаживался на задние лапы с выражением сосредоточенного внимания. Но через неделю он потерял интерес даже к этому зрелищу и со дня на день хирел всё больше и больше. В конце концов, что бы ни происходило около него, уже ничто не могло больше пробудить его былую любознательность.

Кашель его всё усиливался, и он казался очень несчастным, за исключением тех минут, которые проводил на коленях у Норы. Тогда он ласкался к ней и разными способами выражал свою радость, но всякий раз принимался жалобно плакать, как только она отправляла его обратно в корзинку, служившую ему постелью.

За несколько дней до закрытия гостиницы Джонни впервые отказался от своего обычного завтрака и тихо скулил, пока Нора не взяла его к себе на колени. Он прижался к ней, но его нежное «ер-р-р, ер-р-р...» звучало всё слабее и слабее, пока совсем не затихло. Через полчаса после того, как она уложила его обратно в корзинку и принялась за свою работу, маленький Джонни навсегда утратил стремление видеть и понимать всё, что происходило вокруг него.

Рекомендуем посмотреть:

Гауф «Калиф-аист»

Генри «Родственные души»