Ганичев «Ходок»
Валерий Ганичев «Ходок»
Сибирь. Война там, на западе, в 43-м в тылу казалась обычным делом. Правда, мужиков в деревнях почти не осталось. Здоровых и крепких мужчин можно было видеть только на аэродроме у казарм или общежитий летчиков, но они там не задерживались: несколько месяцев обучения — и на запад. Да еще оставшиеся на станции по брони машинисты. Все остальное мужское население — старики и подростки да мы, мальчишки.
Мой одноклассник Колька Плотников, по-видимому, где-то услышал и авторитетно утверждал в мае 1943-го: «Ну, летом мы, как всегда, отступаем, а до зимы дойдет — пойдем в наступление». Верить как-то этому не хотелось, но ведь так же и было в 1941 и 1942-м. Но в августе я показал Кольке фигу. В Москве произвели салют в честь взятия Орла и Белгорода. Колька не обиделся, и мы пошли купаться.
А лето 1943 г. в Сибири было жарким и сухим. Речки у Марьяновки не было, и мы бегали на озеро, скорее большую соленую лужу Камышовка. Там, чтобы окунуться, нужно пройти метров пятнадцать по илистому дну и присесть по горло в теплую коричневатую воду. Возвращаясь домой по звенящей кузнечиками степи, зорко смотрели под ноги: там по неосторожности можно было наступить на мохнатеньких тарантулов, которых мы били палками. Кое-где в отдалении от холмиков выглядывали суслики. Уточки, спугнутые с озера, сделав круг, пикировали в камыши.
До занятий в школе был еще целый месяц. Хотя с трудом, но выполнялись родительские задания. Березовые бревна были распилены на небольшие чурбачки. Правда, пила была плохо разведена, и мы с братом Стаськой требовали друг от друга более энергично тянуть ручки. Иногда за неусердие награждали друг друга оплеухами. Потом чурки кололи на поленья. Это была серьезная мужская работа, и тут хотелось показать сноровку. Если чурка была ровной, то любо-дорого было расколоть ее на ровненькие полешки. Если же навстречу топору попадался укоренившийся сук, то приходилось попотеть и повозиться под ехидные реплики брата. Приходилось бежать за колуном, с помощью которого удавалось расчленить непокорную чурку. Потом чистился от навоза сарай, куда приходила с выпаса корова Сара, купленная за различные вещи у немецкой семьи.
В Марьяновке во время каникул мама всегда нас пристраивала куда-нибудь поработать — необязательно за плату, а так, чтобы для пользы и присмотра. Стаську она часто брала на почту, где сама принимала письма, получала газеты из Омска и местной типографии и вела проверку писем, идущих на фронт и с фронта. Называлось это «военная цензура» и делалось с целью неразглашения секретов и военных планов. Хотя какие там особые секреты в сельском районе? С фронта-то и так шли ободряющие письма, чтобы родные и близкие не беспокоились. А из тыла кто решится жаловаться и тревожить родного мужа или брата? Беда приходила в основном с похоронками. Стаська получал задание разносить газеты по домам и учреждениям, а мне иногда поручалось расклеивать листовки — сводки Совинформбюро. Правда, это стали делать с 1943 года. Сводки с этого года были порадостнее. В том же 1943 году, учитывая удивлявшую всех мою память на географические названия, я получил задание: на двухметровой фанерной карте, изображавшей европейскую часть Советского Союза, показывать линию фронта. Конечно, я чрезвычайно этим гордился. Утром слушал сводку и бежал продвигать красную ленточку на запад. Иногда, правда, дальше, чем сообщалось, и потом, с сожалением, возвращал ее обратно. И прописывал названия взятых городов красным карандашом, потому что многих из них на карте не было. Позднее, когда мы в конце 1941 года переехали на Украину, мне и там была поручена эта миссия. Было очень здорово, когда ко мне подходили взрослые дядьки, в основном военные и инвалиды, и серьезно спрашивали: «Ну как там?» И я столь же серьезно отвечал: «Наступают», хотя иногда таких сообщений и не было, но я знал, что завтра будут.
Однажды, в августе 1943 года, пришла к маме тетя Соня, работавшая рядом, и предложила забрать нас с братом в свою деревню на недельку: «Вы все время на работе, а у нас там грибы, ягоды, корова — пусть побудут». Стаська категорически отказался, а я, испытывая страсть к путешествиям, согласился. Правда, была тут одна закавыка. Тетя Соня (фамилия ее была Шмидт, как у известного полярника) была немка, да и к тому же какая она тетя! Ей было восемнадцать—девятнадцать.
Но к «нашим» немцам мы ненависти не испытывали, да и район наш был интернациональный: в нем кроме русских были колхозы других национальностей: «Роте фане», «Ротармеец» —немецкие, «Червонный пахарь» и «Червонный трудовик» — украинские, «Энбекши казак» — казахский, да, кажется, был татарский и даже латышский. «Ну а немцы — так это же свои, наши», — сказала мама.
В деревне, куда мы добрались на лошадке, взрослых мужчин, правда, тоже не было. Всех, кто постарше двадцати лет, забрали в трудармию (вот, наверное, надо бы написать:
где и как она работала, сколько осталось в живых).
Дедушка тети Сони, крепкий шестидесятилетний крепыш, протянул руку и поприветствовал меня: «Здравствуй, пионер Валерий» — и повел сразу показывать: какая у них была умная корова, сочная малина и особенно поразил крупной, с детскую голову, картошкой. Да, действительно, такой картошки, как в немецких деревнях, ни у кого больше не было. Вечером меня напоили молоком, мы поели вкусную рассыпчатую картошку с солеными огурцами. (Помню, отец утешал, когда было не столь сытно, и говорил маме: «Ну что ты, Фиса, все хорошо, хлеб есть, картошка есть, а огурцы — это уже роскошь».) Конечно, все это было роскошью для военных лет, и меня положили спать в комнате на военную кровать, над которой висела грамота с портретами Ленина и Сталина «За высокие урожаи картошки». Наш немец-то!
Но я так и не заснул. Почему-то мой организм не очень-то раньше обращал внимание на такую мелочь, как клопы, а в моем диване они водились. Да и вошка была ему знакома. В классе нас еженедельно проверяли на вшивость. Такое время было: иногда вошь заползала. Но тут, в чистеньком немецком доме, меня заела быстрая, резвая попрыгунья блоха. У нас их не было, а тут то ли собаки, то ли кошки выпускали с себя стайки веселых прыгунов на юного пионера.
Пионер и не спал всю ночь: чесался, хлопал себя по спине и по ногам, а блошки, казалось, играли со мной, резвились, перепрыгивали, иногда оказывались и на голове. Я стряхивал их, а может, воображал, что это они. И наконец, я не выдержал: чтобы привлечь к себе внимание, стал постанывать. Сонин дед услышал, с тревогой встал, зажег лампу, что-то спросил по-немецки, типа: «Вас ист дас?» Я стеснялся объяснить, а дед принес одеяло со своей кровати и накрыл меня. Легче от этого не стало — я измучился и еле дождался утра. Утром показал на небольшие точечки на руках и животе.
Дед покачал головой и сказал, что это не опасно. Да я и сам знал, что не опасно, но зудит и чешется. Решил терпеть. Днем с племянником деда Карлом (имя Карла было на слуху после кинобоевика «Карл Брунер», где юный Карл боролся с фашистами) пошел в лес, насобирал целый кувшин земляники и корзинку грибов. Дед же подготовил сюрприз: собрал вечером человек десять таких же, как он, пожилых людей и торжественно объявил что-то по-немецки, а мне перевел, что он им сказал, что я умный и хороший пионер: отмечаю на карте линию фронта и расскажу колхозникам, что там на западе. Я, конечно, опешил. Взрослые, да еще немцы! Но ведь пионер же.
И, встав за стол, стал рассказывать, что наши разбили немцев под Орлом и Курском. Тут же поправился: «Не немцев, а фашистов. (Деды с согласием кивнули.) А сейчас мы вышли на Украину, взяли Харьков, и в Москве по этому поводу был салют, то есть стреляли холостыми и пускали в небо ракеты». Сказал, что наступаем на Днепр и скоро возьмем Киев. На такое заявление меня, конечно, никакое Совинформбюро не уполномочивало. Но тут уж я действовал, как настоящий политрук, — подбадривал аудиторию.
Я остановился, сделал паузу и не знал, чем закончить. Потом вспомнил плакаты, висевшие в нашем клубе, где мы выступали перед летчиками, и торжественно сказал: «Наше дело правое. Враг будет разбит, победа будет за нами! Смерть...» — и запнулся, внутренне поняв, что надо сказать не так, как там, на плакате. Затем звонко произнес: «Смерть фашистским оккупантам!» Деды дружно кивнули и почти сразу все стали подходить ко мне, пожимать руку и говорили: «Данке! Спасибо!» А мой дед пристукнул кулаком и вроде бы в заключение сказал: «Победа будет за нами».
Ложился я с сознанием выполненного долга в комнате, на полу которой была разбросана полынь, чабрец и еще какие-то травы против скачущего воинства. Оно вроде и притихло, но, скорее, изучило все проходы и обходные пути и, после того как дед захрапел, кинулось на почившего на лаврах политинформатора.
На этот раз я не стонал: не хотел ронять свой политический авторитет, но твердо решил, что утром уйду. Ну и что, что тридцать километров. Пройду спокойно, дорога прямая, ходить умею. А что касается песни «Жил-был король когда-то, при нем блоха жила...», то я долго-долго не мог слушать ее без содрогания. Утром все хозяева ушли на работу: время военное, должны трудиться. Я побродил по двору, высыпал в свою кепку собранную землянику, обул ботиночки и двинулся домой, подальше от блох.
День был веселый, ветерок теплый, дорога прямая, без извилин, цель движения ясна. Я и шел без особого сомнения в своих силах и правильности решения. Степь сибирская уже подвыгорела, но попадавшиеся березовые колки (так у нас называли рощи) желтизной еще не тронуло. Поля наполовину уже были скошены. Я знал, что это убрали ячмень. Пшеницу мой дядя Боря-комбайнер убирал в начале сентября. Навстречу попались две-три машины, на бортах которых висели написанные на кумачовых полотнах лозунги: «Урожай — фронту!», «Не оставим на полях ни зернышка!». Машины возвращались с элеватора, который в прошлом году горел, а сейчас уже восстановлен. Мы, мальчишки, бегали и помогали тогда во время пожара ведрами переносить зерно подальше от горевшего здания.
К полудню степь поднакалилась, я повязал на голове рубашку (в кепку-то я насыпал собранную вчера землянику). Захотелось пить, и вот тут-то земляника пригодилась. Ел ее, конечно, немытую. Да мы в то время этого и не делали. Лес-то был чистый, без химии. Жажду утолил, и кепка снова оказалась на голове. Когда прошел половину пути, солнце пошло на убыль. Я зачем-то снял ботинки и повесил их на палку и дальше шел пешком.
Показался знаменитый совхоз «Овцевод». Я в нем однажды бывал. Значит, Марьяновка уже недалеко. Километров десять — двенадцать. У дороги стояло здание школы, возле него возились на грядках мальчишки и девчонки моего возраста. Один из них поманил меня рукой, но я, испытывая беспокойство, продолжал идти. Он свистнул, и человек десять из них поднялись с грядок и догнали.
— Ты чего с нами не хочешь поработать? — насупив бровишки, спросил одетый в тельняшку старший. Из-за его спины выскочил замурзанный малыш лет шести и запел, пританцовывая передо мной:
Едитё да серетё,
А на работу не идете!
Щелбанов ему надо надавать!
Парнишка отодвинул малыша. И я обратился к нему, понимая, что он главный:
— Да мне некогда: я в Марьяновку иду, а солнце уже садится.
— А у тебя кто в Марьяновке?
— Родители.
Он помолчал и не без укора сказал:
— Ay нас у всех родные погибли в Ленинграде, а у меня — в Кронштадте.
Вот что! Это же известный детдом для блокадных детей, вывезенных в прошлом году из Ленинграда. И эти ребята — сироты. Я почувствовал себя виноватым, помолчал и тихо сказал:
— А у меня папа учился в Ленинграде. Он — машинист. А мама его ждала и жила на Лиговке.
— Ой ты! — охнул замурзанный танцор. — У меня же там тетя жила... — И всхлипнул.
— Ладно, питерский, — потеплел юный моряк, — как там на фронте? У нас тут радио не работает. А газеты через неделю провозят.
Уж тут я красочно рассказал им все: и про Орел, и про Белгород, и про то, что наши танки их хваленых «тигров» раздолбили, и про салют в Москве, и про то, что мне доверили красную ленточку фронтов на карте в Марьяновке передвигать на запад. И про Зою Космодемьянскую, и про Шуру Чекалина. Мальчишки окружили меня и внимательно слушали. Карапуз подошел ближе и даже раскрыл рот.
Один из ребят спросил:
— А Ленинград-то когда?
Кронштадтский солидно ответил за меня:
— Когда Верховный решит...
Все попрощались со мной за руку, а старший с теплотой попросил:
— Приходи еще, когда родителей увидишь.
Я кивнул и пошел, потом обернулся, увидел, что они не расходятся, помахал рукой и двинулся вперед. Навстречу ехала небольшая телега, набитая сеном, сверху сидел дед, который с удивлением посмотрел на меня и, узнав вчерашнего политинформатора, показал на телегу:
— Давай цурюк, поехали назад.
— Рядом уже, — опасаясь, чтобы он меня не усадил и не увез обратно, спешно уверил я. Хотя было-то еще километров десять.
Солнце уже чиркало горизонт, и тут впервые я почувствовал не усталость в ногах, а опасность, которая почему-то шла снизу. Да, по лощинкам полз вечерний туман, но не он же мне грозит, хотя и похолодало. Да, вверху загорелось несколько звездочек, но ведь еще довольно светло: дорогу я различаю. Да, кругом никого нет, но я ведь почти в полном одиночестве и шел целый день. А теперь нет, не в одиночестве. Когда стал озираться, то увидел слева, метрах в двухстах, размеренно бегущую собаку. Не маленькую, а большую серую овчарку.
«Вот и попутчик», — подумалось вначале. Но на мои возгласы и помахивания рукой, 284
чтобы она подошла, собака не реагировала, хотя чуть-чуть приблизилась. Присмотревшись, я увидел острые уши, и, как мне показалось, в сумерках блеснули глаза. Волк! Я сразу вспомнил рассказы Кольки Плотникова, что во время войны их немало развелось вокруг Марьяновки и что у его родных в Усовке волки перерезали всех овец, забравшись в сарай, и перегрызли горло собаке.
Ну и так что же: испугаться и бежать? Нас этому не учили. Надо показать, что не боюсь и в руках у меня палка. Я взял ботинки в левую руку, а палку крепко зажал в правой. Волк, однако же, двигаясь параллельно, приблизился еще метров на пятьдесят.
«Так дело не пойдет. Надо его испугать», — решил я. И громко запел песню: «По военной дороге шел в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год!» Волк прекратил сближение, но шел параллельно.
Потом затянул погромче: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед!», «На границе тучи ходят хмуро, край суровый тишиной объят». Волк то выплывал из темноты, то скрывался в ней, отчего становилось еще страшнее. Я шел вперед скорее уже боком, выставив палку в сторону параллельного попутчика. Бога-то нет — учили нас тогда в школе, но как-то непроизвольно я произнес слова, которые часто повторяла тетя Дуня: «Помоги, Господи». Расстояние было уже совсем небольшое, наверное уже метров пятьдесят. И я решил, что сейчас еще надо запеть самое героическое, самое бесстрашное, что повергло бы волка в панику.
Вставай, страна огромная!
Вставай на смертный бой! —
на какой-то высокой, но не визгливой ноте понеслось над степью.
— Ну, волк, ты нас так просто не возьмешь! — стал выкрикивать я и продолжил:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна...
Волк присел, глаза его загорелись фонарями, и, казалось, он готов был прыгнуть вперед. Но он внезапно развернулся и напоследок, блеснув желтизной глаз, отпрянул в темноту.
— Стой! Ты Валерий из «Ротармейца» и в Марьяновку идешь от деда Шмидта?
За мной остановился грузовик, полоснувши фарами по мне и по дороге. Вот откуда полыхающие желтизной глаза у волка.
Я, еще полный переживаний, с радостью ответил:
— Да, да, вот почти рядом.
— Нет, дорогой, не рядом, а едем, сдадим зерно и утром отвезем тебя в «Ротармеец».
Конечно, я посопротивлялся, но, честно говоря, топать в темноту как-то не хотелось. На элеваторе шофер и его напарник положили меня на нарах между собой.
— Ты парень шустрый — вдруг еще раз захочешь сбежать.
Когда сдали зерно, я понял, что сопротивляться бесполезно и покорно поехал обратно. У ворот дядя Иван, как назвал себя пожилой шофер, крикнул:
— Дед, принимай ходока!
Калитка распахнулась. Из нее выбежала мама и, вместо ожидаемой затрещины, обняла и заприговаривала:
— Валька, Валька, как же так можно? Как же можно? Нам ночью сообщили, и мы вот со стариком на кобыле Машке примчались, а тебя нету нигде.
— Да, мама, я почти дошел, вот шофер помешал.
— Дедушка сказал, что видел тебя, когда ехал вечером, ребята из «Овцевода» тоже видели, а тебя нет нигде!
Мама плакала редко, а тут махнула рукой и стала вытирать слезы. Затрещину я, правда, получил, но не от нее, а от брата Стаськи, который пригрозил:
— Ну, ходок, подожди еще: дома на орехи достанется.
Я обиженно в ответ:
— Ведь я же две политинформации провел.
Дома, правда, меня не наказали, а прозвище Ходок закрепилось.
И может быть, вспоминая этот свой первый «суворовский переход», я стал через пять лет чемпионом Полтавской области по спортивной ходьбе — конечно, среди школьников.
Рекомендуем посмотреть:
Рассказы о войне для школьников
Рассказы о войне для школьников. Рассказы о штурме Берлина
Рассказы о войне для школьников. Генерал Панфилов
Нет комментариев. Ваш будет первым!