Ганичев «Война накатывается все сильнее»

Валерий Ганичев «Война накатывается все сильнее»

Там, вдали, громыхала война, а через Марьяновну шли и шли поезда. Вначале мчались только туда, откуда шли нелегкие вести, а потом поезда поползли и на восток. В Марьяновне, как и во многих сибирских поселках, тогда главным центром жизни и работы была железнодорожная станция, вокзал, мастерские, запасные пути. Станция связывала районный центр со всей страной, там был крепкий, квалифицированный коллектив рабочих, техников и даже инженеров. У железнодорожников было все лучшее: клуб, больница, магазины. Да и мы учились в прекрасной (по нашим представлениям) железно дорожной школе. Все знали, что нарком железных дорог Лазарь Каганович свое ведомство блюдет, а оно охватывает всю страну.

На Западе шли упорные бои. Мы, мальчишки, все ожидали: когда же наши перейдут в наступление. А в репродукторе звучали какие-то непонятные нам сообщения: «С целью выравнивания линии фронта наши войска оставили...» или еще лучше: «Отошли на заранее подготовленные позиции». А что, до этого были неподготовленные?

Я очень любил «лазить» по карте, играть «в города» (то есть называть по первой букве не менее 20 городов). С гордостью выигрывал эту игру не только у Стаськи, но и у взрослых. Поэтому, когда после боев под городом Оршей говорилось о боях под Смоленском, то я понимал, что Оршу оставили. То же самое было с Черниговом и Брянском, Винницей и Днепропетровском. Этими своими расшифровками я поделился с мамой и получил затрещину: «Не болтай! И никому не говори! В Совинформбюро знают, как надо сообщать». Это «не болтай» по мере продвижения немецких войск повторялось все чаще. Мы, мальчишки, ходили на станцию и как бы пытались почувствовать пульс войны. В первый месяц войны эшелоны (теплушки с красноармейцами и зачехленная техника) шли и шли на запад. Колька Плотников уверенно утверждал: «Это — танки, это — пушки, а это — машины». Придумывал, наверное. Разглядеть было трудно, а близко нас не подпускали. Иногда эшелон останавливался, из вагонов высыпали солдаты. Были они шумливы, неестественно веселы, хотя у некоторых в глазах проскальзывала растерянность и печаль. Запомнился один парень, по виду немного старше нас. Он подошел к нам, пожал руки и попросил: «Помолитесь, братишки, за меня, Виктора Карнаухова», — и подарил свою фотографию. Как молиться, мы тогда не знали, но фотография была у нас долго. Где он, этот Витя? Сложил ли голову в боях или остался жив и вернулся в свою Сибирь? Теперь-то я за его душу помолился не раз.

Со второй половины июля эшелоны потянулись и на восток. Ехали заводы, учреждения, люди. Тогда впервые мы услышали слово «эвакуированные». Приехали они и к нам в Марьяновку. Расселили их во дворе у нас и в каждом доме подселили в каждую квартиру. Двух девочек, по фамилии Стасюк, из Львова, поселили рядом. Мы в них с братом сразу влюбились. Они были живые, говорливые, не высокомерные, хотя при шуме самолетов затихали и с испугом глядели на небо. «Нас под Киевом бомбили, — объяснила их мама, — многие погибли».

Чем дальше, тем «выковоренных» (так говорил Колька Плотников) было все больше. Их рассылали по дальним селам, почти всем им находился приют и кормежка. Но их все больше и больше и все труднее устраивать, находить работу, но сибиряки не роптали. Все больше и больше ехало на восток и санитарных составов. Кто-то из красноармейцев на костылях иногда спускался вниз. Им тащили вареную картошку, вяленую рыбу, огурцы, райские яблочки, кипяток и хлеб. С июля месяца на всех сибирских станциях стояли посты женщин, некоторые были организованы райкомами и исполкомами, другие были тем сердобольным братством, вернее, сестричеством, которое образуется из русских и всех наших российских женщин, державших душой и телом (ибо мужчины один за другим шли на фронт) тыл страны. Чем могли, помогали и мы, поднимаясь в вагоны и раздавая нехитрую снедь, которую давали женщины. К нам тянулись руки, но не для того, чтобы взять кусок, а чтобы погладить, похлопать по плечу, подбодрить себя: «Ничего, ребятишки, мы все равно победим». Я читал довоенное стихотворение:

Климу Ворошилову письмо я написал:

«Товарищ Ворошилов, народный комиссар,

В Красную армию в нынешний год,

В Красную армию брат мой идет!

Закончилось стихотворение бодро:

А если на войне погибнет брат мой милый,

Пиши скорее мне, товарищ Ворошилов,

Я быстро подрасту

И встану вместо брата

С винтовкой на посту.

Весь перевязанный красноармеец грустно посмотрел на меня, освободил из-под одеяла руку, погладил и тихо сказал: «Не читай больше этого стихотворения, братишка». Я и не читал больше.

1 сентября 1941 года я пошел в 1-й класс. Никаких излишних церемоний не было. На руках нас, первоклассников, в школу не заносили. Просто мы стояли минут десять рядом с парнями-десятиклассниками, которые подали заявление в военкомат, чтобы их отправили на фронт. Отобрали, правда, одного Васю Журавлева, у которого подошли годы. Он тоже стоял рядом с нами, красивый, веселый, любимец всей школы. Девчонки плакали, а директриса коротко сказала: «Василий, мы гордимся тобой». И мы гордились. Мужчины-сибиряки почти все уходили на фронт — кто призывался, кто шел добровольцем.

Дядя Боря записался добровольцем на фронт. Ему сказали, что призовут, но приказали поработать на комбайне и убрать урожай.

Подал заявление в добровольцы и отец. Мама почернела в те дни. Но отцу тоже сказали: «Ты секретарь райкома. Убери урожай — тогда решим». Урожай был собран отменный, но он принес и беду. Представитель ГКО (Государственного Комитета Обороны) за сданные тонны зерна похвалил, но вдруг обнаружил, что в колхозах аккуратно хранится еще часть зерна. «Сокрытие! Саботаж! К расстрелу!» Напрасно отец доказывал, что это семенной фонд. Его и председателя исполкома (кажется Лузин, скорее, Аузинь — из латышей) арестовали. Суд должен был быть стремительным, указания ГКО были беспрекословны.

В это время из Москвы в Омск поступило срочное указание: принять Таганрогское лётное училище и построить аэродром, а в октябре приступить к обучению так необходимых стране летчиков, количество которых в стране стремительно уменьшалось.

Где строить аэродром? Решено в Марьяновне, вокруг которой ровная степь. Первый секретарь обкома обратился в ГКО с просьбой освободить из-под ареста Ганичева Николая Васильевича, хорошо знающего район, и поручить ему в течение месяца построить аэродром, казармы, землянки, разместить командный состав. Если справится, пусть работает дальше.

Помните, в романе Анатолия Иванова «Тени исчезают в полдень» есть сцены, как с колес, из вагонов выгружалась техника эвакуированных заводов. Они начинали работать без крыши, под открытым небом, во вьюжной сибирской зиме. Такое же чудо совершилось и с Марьяновским аэродромом, ангарами, казармами, землянками. Они были построены стремительно. И дело не в том, что грозил расстрел, — все хотели выиграть войну. Восточная лётная база через месяц стала готовить будущих советских асов. Отцу вместо награды объявили строгий выговор за «утайку урожая». Он, конечно, был рад этому наказанию. А на следующий год в Марьяновском районе был самый высокий в Сибири урожай. Отец был награжден орденом Трудового Красного Знамени. Вот так — от расстрела к ордену. Могло быть и наоборот. Война катилась во всех своих проявлениях по стране.

Ганичев «Война накатывается все сильнее»

Валерий Ганичев «Война накатывается все сильнее»

Рекомендуем посмотреть: