Леонид Соловьев «Душа корабля»
Да будет слава живому, который не умирает!
Синдбад-мореход
Однажды осенью прошлого года — хороши эти свежие солнечно-ясные месяцы на Черном море! — у моего приятеля Прохора Матвеевича Васюкова выдался праздничный денек. Проснувшись утром, пошли мы с ним вместе на рынок за помидорами, повернули на чистенькую, залитую солнцем набережную — и вдруг мой Прохор Матвеевич застыл, очарованный, словно перед ним неожиданно возникло какое-то пленительное видение. Я посмотрел в ту же сторону и сразу все понял: в бухте стоял на рейде его корабль, тот самый, на котором прослужил он столько лет. Корабль стоял, как влитой в темно-синее стекло недвижной воды. Он в прозрачном утреннем воздухе был виден четко со своим круто выгнутым носом, легким и стройным спардеком, со своими мачтами, трубами, пушками — старый корабль, сохранивший в неприкосновенности всю благородную стройность и чистоту своих линий, седой рыцарь моря, снова вышедший навстречу боям.
Лицо Прохора Матвеевича преобразилось, глаза засияли таким молодым сиянием, что странно было видеть над ними густую седину в волосах.
— Он? — спросил я.
— Он самый! — подтвердил Прохор Матвеевич. — Я его из тысячи других признаю!..
Помолчав, он добавил дрогнувшим голосом:
— Жив, значит, старик, слава тебе господи! Сколько времени бедняга в ремонте стоял: четыре бомбы он получил да торпеду — шутка сказать! На боку, вроде камбалы, на базу пришел — крен был у него на правый борт градусов двадцать пять. А теперь и не подумаешь. Как будто его только вчера со стапелей спустили. Нет, брат, его, старика, не потопишь, не на такого нарвались! Он еще постреляет, повоюет, ему еще гвардейское звание дадут — вот помяни мое слово!
На рынок пришлось мне идти одному: Прохор Матвеевич вернулся домой. А когда через час я принес помидоры, то застал старика погруженным с головой в разного рода хозяйственные хлопоты. Он утюжил брюки, чистил свой старый, выгоревший китель, составил из нашатырного спирта, зубного порошка и прочих неведомых мне снадобий какую-то смесь и надраил пуговицы так, что они, отражаясь в зеркале, давали вокруг себя лучистое сияние. Потом занялся фуражкой: чистил ее и гладил утюгом, не позабыв надраить маленькие пуговки, придерживающие ремешок. Хотя он и очень торопился, но окончательно был готов только часам к одиннадцати. Наконец, надев свои две медали, он подошел к зеркалу и остался, по-видимому, доволен своим видом, особенно кителем, который хранил на рукаве отчетливые следы четырех узких мичманских нашивок, напоминая всем непосвященным, что владелец его в свое время кое-что значил на Черноморском славном флоте.
Вы, может быть, улыбнетесь и подумаете, что мичман — не столь уж высокое звание, чтобы так им гордиться. Но мичман мичману рознь: на Черном море и на Балтике я встречал мичманов, которые помнили «Потёмкина» и Порт-Артур. Командиры высоких званий, как я заметил, первые козыряли таким мичманам, вернее — их почтенным сединам.
Прохор Матвеевич Васюков был из числа именно таких мичманов. В полном порядке, медлительно и торжественно проследовал он по тесному переулочку, спустился к порту — и больше я не видел его до самого вечера.
Он вернулся с корабля совершенно счастливый. Я даже не мог раньше предположить, что человеку в столь почтенные годы все еще доступна такая чисто юношеская переполненность счастьем. Ну, если бы это был, положим, какой-нибудь Ромео, только что повидавший свою Джульетту, я понял бы его восторженную взволнованность. Но перед собой я видел шестидесятитрехлетнего старика, вернувшегося не от Джульетты, а всего-навсего со своего старого корабля.
«Всего-навсего», — написал я и сейчас же должен взять эти слова обратно — теперь я знаю, что для истинного моряка его корабль, пожалуй, в иных случаях больше, чем для юноши его возлюбленная. Разве истинный моряк поколеблется умереть за свой корабль, за его честь и флаг? Умереть во имя своей любви — это, конечно, возвышенно и благородно, мировая литература поставила тысячи памятников таким героям. А я вот знаю случай, когда один моряк сделал большее: он не умер, он совершил во имя своего родного корабля подлинное чудо, победив смерть в открытой схватке с нею! Впрочем, не буду забегать вперед, вернемся к Прохору Матвеевичу.
Он улегся, но уснуть не мог и до утра рассказывал мне подробности своего визита на корабль: счастливые люди почти все без исключения болтливы и хвастливы — это давно известно. О, конечно, его приняли на корабле со всем возможным почетом! Впрочем, добавил он, скромно кашлянув, иначе и быть не могло: не кто-нибудь пришел, а Прохор Матвеевич! О его прибытии немедленно доложили командиру корабля. И командир — капитан второго ранга — сам лично вышел навстречу гостю, поблагодарил за внимание, за память, повел в свою каюту.
Немедленно был подан изысканный завтрак, отличный французский коньяк и лучшее вино, потом командир вместе с гостем прошел по всем палубам, отсекам, трюмам, а вернувшись в каюту, спросил, все ли, с точки зрения Прохора Матвеевича, в порядке на корабле, не заметил ли гость опытным боцманским глазом каких-либо изъянов? Прохор Матвеевич на это ответил (представляю, как солидно и важно звучал его сиплый бас!), что изъянов не заметил: корабельное хозяйство содержится в образцовом порядке.
За обедом разговор на эту тему возобновился, и тогда Прохор Матвеевич позволил себе сделать одно замечание: не слишком ли молод боцман? Тридцать лет — это еще не тот возраст, когда человеку можно доверить такую ответственную должность. Сказать по правде, старик просто ревновал корабль к новому боцману и не смог скрыть этого движения своей души. Командир (капитан второго ранга, прошу не забыть), подумав, согласился, что боцман действительно молод для своей должности, но следует отметить его несомненные достоинства: он знающий, надежный, дисциплинированный человек, до сих пор он хорошо справлялся с работой. Впрочем, добавил командир, Прохору Матвеевичу было бы неплохо побеседовать с корабельным боцманом, и если окажется, что тот по молодости лет еще не знает некоторых тонкостей, то помочь ему, посоветовать, разъяснить.
И такая беседа состоялась после обеда и длилась два часа, в продолжение которых Прохор Матвеевич посвящал своего преемника в различные тайны и секреты сложного боцманского искусства. Это были необыкновенные часы, тепло которых долго еще потом обогревало душу Прохора Матвеевича, на два часа он опять превратился в полноправного члена команды на своем корабле, он был как бы старшим боцманом, правой рукой командира во всем корабельном хозяйстве. А молодой боцман слушал почтительно, со вниманием и даже раза два записал что-то в блокнот, чем окончательно покорил сердце старика. Прохор Матвеевич доложил командиру после беседы, что боцман действительно парень надежный, знающий и ему вполне можно доверить корабль.
А потом был ужин, командир предложил Прохору Матвеевичу даже переночевать на корабле, но старик, вполне оценив этот великолепный жест, все-таки не согласился: военный корабль есть военный корабль, а не какая-нибудь гостиница, хотя бы даже и для своих. Словом, старик мучил меня своим бормотанием всю ночь; уже засыпая на рассвете, я сквозь сонный туман все еще слышал его сиплый голос:
— А вот старшины Петряева до сих пор нет на корабле. Где-то он задержался, Петряев...
На следующий день мы с Прохором Матвеевичем в предвечерний час стояли у парапета набережной, глядя вслед уходящему кораблю. Как и вчера, был полный штиль, вода слепила, я смотрел в морскую даль сквозь ресницы. Я не смог уловить минуты, когда в струящемся зыбком мареве исчез, растаял корабль.
Я курил, укрывшись в тени киоска, а Прохор Матвеевич все смотрел вслед кораблю, хотя и не мог уже ничего увидеть. Он провожал корабль внутренним зрением, глазами сердца.
Мы возвращались в сумерках, они стремительно переходили в густую тьму южной ночи. Только над морем, на западе, еще брезжил и реял слабый таинственный свет — последний ли трепет угасшей зари или первый вздох рождающихся звезд? Ночной ветер легко прошелестел в деревьях, теплый, пряный, почти маслянистый от запахов. Мой спутник остановился и, глядя в темно-синюю глубину над собой, сказал:
— На море ветер лучше. Здесь он больно мягкий, здесь он тебя гладит, а там, на палубе, освежение дает.
Мы прошли еще несколько шагов; он добавил:
— Живой, значит, корабль! Покуда он живой, до тех пор и я живой. А если уже, не приведи бог, что случится — значит, и моя душа пойдет на дно вместе с ним.
Мыслями, душой он был там, на своем корабле. Опять вспомнил он старшину Петряева.
— Где задержался? Ждут его, должность ему сохраняют, а он, видишь ты, опаздывает.
— Из отпуска, что ли, ждут его? — спросил я. — У него могут быть неприятности: время военное, опаздывать нельзя.
Прохор Матвеевич усмехнулся:
— Это смотря по тому, какой отпуск! Нет, неприятностей у него не будет, а орден ему, пожалуй что, и дадут.
Я насторожился, почувствовав за этими словами интересное продолжение. И не ошибся. В этот же вечер Прохор Матвеевич поведал удивительную историю, которая могла произойти только на море. «Легенда?» — подумали, может быть, вы. В том-то и дело, что самая настоящая быль!
Слышали вы когда-нибудь о том, что корабль имеет душу? Прохор Матвеевич открыл мне эту морскую тайну. Корабль для настоящего моряка — символ Родины, ее частица; тем моряк и счастлив, что, в каких бы далеких и чужих краях он ни плавал, его Родина всегда с ним. Бронированная палуба корабля — это и белый камень кавказских предгорий, и тучный чернозем воронежских полей, и зелень бескрайних степей Кубани одновременно. А душа корабля — это слияние душ всей команды, от капитана до юнги. И, как уверяет Прохор Матвеевич, настоящий моряк отдает свою душу своему кораблю навсегда: моряк может уволиться, уйти в отставку, жить где-нибудь на берегу, но душа его все равно принадлежит кораблю.
Я прошу извинить мне длинное отступление, но без него был бы не вполне ясен смысл дальнейшего повествования.
На том самом корабле, которому и поныне принадлежит душа Прохора Матвеевича, служил старшина Петряев, артиллерист-наводчик носового орудия. Это, по свидетельству Прохора Матвеевича, был настоящий, природный моряк. Войну он встретил спокойно, сражался с достоинством, отвагой и честью. В одном бою, когда корабль подбил три вражеских самолета, но и сам получил тяжелые повреждения (ранения, хочется мне сказать), старшина Петряев был выброшен за борт разрывом бомбы. Но корабль, имеющий живую душу, не захотел отдать смерти своего сына — в разгар боя он принял старшину Петряева обратно на палубу и потом, сам изнемогая от ран, двигаясь к базе с креном на правый борт в двадцать пять градусов, доставил все-таки старшину на берег, в госпиталь, и спас ему жизнь.
Моряки умеют быть благодарными. Отныне Петряев был предан кораблю безраздельно. Между тем под Севастополем разгорались бои. Петряев отправился драться под Севастополь. На прощание он сказал командиру:
— Товарищ командир, туда, на сухопутный фронт, я уношу только ненависть, а душа моя и любовь остаются здесь, на корабле. У меня есть к вам морская флотская просьба: не отдавайте никому моего места у носового орудия. Как только он выздоровеет, мой корабль, я сейчас же вернусь.
— Хорошо! — ответил командир, которому понравились слова старшины. — Ваше место остается за вами. Можете быть спокойны.
Старшина поблагодарил своего командира и уехал. Под Севастополем он дрался ожесточенно, самоотверженно. Он был в числе тех моряков, которые прикрывали отход наших войск из Севастополя. Когда бой гремел уже на улицах, товарищи видели, как мина разорвала и бросила в воздух пулемет старшины, а сам он остался лежать на земле. Товарищи кинулись на помощь к нему. Путь преградили два немецких танка, потом появились автоматчики. Товарищи, вовлеченные в бой, уже не смогли подойти к Петряеву.
Был ли он убит наповал или только ранен, безразлично: немцы его все равно добили бы. Гибель Петряева была несомненной. Эта грустная весть дошла до кавказского берега, до корабля и его команды. Командир корабля нахмурился, промолчал. Но когда ему сказали, что следовало бы своевременно позаботиться о подыскании артиллериста, достойного занять место старшины у носового орудия, он коротко ответил:
— Успеем. Подождем пока...
Он, командир, ближе всех общался с большой душой своего корабля — поэтому он так и ответил.
А через полтора месяца с Крымских гор было доставлено командиру письмо — старшина Петряев докладывал, что ему удалось спастись. В горячке и суматохе боя он отполз незаметно в сторону, забился в какие-то развалины, нашел среди камней ход в подвал и укрылся в нем от немецких солдат.
В том же подвале скрывалась молодая женщина, одна из севастопольских героинь. Она перевязала раны Петряеву, потом целый месяц кормила, поила, лечила его и, наконец, выходила. Где раздобывала она бинты, лекарства, пищу — трудно сказать. Сейчас ее имени не знает никто, но узнают все, когда мы вернемся в Севастополь и положим севастопольский камень на его место.
Настала наконец последняя ночь, к исходу ее старшина Петряев был далеко за Севастополем. В горах разыскал он своих моряков и с первой же оказией послал на корабль письмо. В конце письма выражал он надежду, что ремонт корабля протекает успешно, и повторял свою просьбу сохранить за ним место у носового орудия. «Моя душа на моем корабле, — писал он. — Ради моего корабля я буду побеждать смерть и вернусь к вам, товарищ капитан второго ранга. Но я буду несчастный человек, если для меня не найдется места на моем корабле...»
Корабль тем временем поправился заметно: пробоины были заделаны, работа перешла
внутрь корпуса, в трюмы, кубрики, отсеки, в машинное отделение. Старик оказался крепче и жилистее, чем можно было предполагать, учитывая его возраст. Но все же до боевых походов оставались месяцы.
И опять с Крымских гор пришла скорбная весть о гибели Петряева. На этот раз даже сам командир смутился, заколебался. Донесение гласило, что старшина Петряев проник с разведывательными целями в феодосийский порт, узнал о том, что накануне прибыла наливная баржа с авиационным бензином, установил место ее швартовки, ночью вплавь подобрался к барже и заложил мину замедленного действия, чтобы обеспечить себе возможность уйти от взрыва. Взрыв действительно последовал только на рассвете — страшный взрыв, причинивший порту огромные разрушения. Но самого старшину Петряева немецкая охрана схватила значительно раньше: когда он одевался на берегу. Гул и грохот взрыва донесся к нему в гестаповский подвал. Теперь гестаповцам нетрудно было сообразить, зачем этот неизвестный русский с якорем, вытатуированным на груди, вздумал вдруг купаться ночью и в таком неподходящем месте. И они сообразили. На следующий день старшина Петряев вместе с другими приговоренными был расстрелян за полотном железной дороги в присутствии согнанных к месту казни феодосийцев. Среди этих невольных зрителей кровавого фашистского спектакля были переодетые моряки с гор, пришедшие в разведку вместе с Петряевым. Они видели все до конца. Донесение не оставляло надежды.
Заместитель командира корабля по политической части сказал, что надо послать хорошее, сердечное письмо родителям Петряева. Он предложил возбудить перед командованием ходатайство о посмертном награждении героя. Командир опять долго молчал, глядя куда-то в сторону, может быть советуясь в эти минуты с душой своего корабля. Ответ его, как и в первый раз, был краток:
— Подождем пока...
Старый командир помнил, что Петряев в письме обещал ему победить смерть. А он привык верить своим морякам.
Кто может сказать, какие силы таит в себе человек, в сердце которого безмерна любовь и безмерна ненависть? Кто возьмется определить, во сколько раз увеличиваются в минуты смертельной опасности силы его духа, тела и разума и где проходит та грань, что отделяет возможное от невозможного? Напрягая всю свою волю, Петряев сумел сохранить в момент расстрела спокойствие и самообладание. Среди десятков винтовок он разглядел винтовку, направленную на него, он хронометрически рассчитал время и упал в яму мгновением раньше, опередив пулю. В яме лежал он неподвижно.
Палачи решили, что он убит наповал, и добавочную, страховочную пулю пустили по нему небрежно, не целясь. Пуля прожгла ему левое плечо — он не шелохнулся, только зубы стиснул так, что два верхних сломались. Ночью он выбрался из ямы и ушел к своим, в горы. Вскоре после официального донесения о его гибели пришло второе донесение с поправками к предыдущему.
Командиру корабля передали письмо Петряева. «Третий раз ухожу я от смерти, — писал он. — Я должен вернуться на мой корабль, и я вернусь. Я надеюсь, ремонт подходит уже к концу, и надо поторапливаться. Мешает простреленное плечо, но дело пошло на поправку — в ближайшее время думаю пробираться на Кавказ».
Вот что рассказал мне в тот памятный вечер Прохор Матвеевич, старый боцман. Дней через пять я убедился в достоверности его слов: проезжая по черноморскому берегу, я встретил в одном из портов корабль, и командир показал мне оба письма Петряева.
— Но есть новые известия, и очень тревожные, — добавил он. — Петряев добрался до Керченского пролива, там наскочил на немцев. Мы сопоставили некоторые наши донесения, показания пленных, захваченных недавно на Таманском полуострове, и установили, что он отбивался до последнего патрона. Потом, пользуясь штормовой погодой, ушел в море, вплавь. И его нет до сих пор... Очень тревожное известие. В Керченском проливе наши суда не ходят.
Мне надо было ехать в Москву, и я не мог ждать окончательного выяснения судьбы Петряева. Перед отъездом я еще раз повидал Прохора Матвеевича, рассказал ему о сомнениях и тревогах капитана.
— Знаю! — прищурился он. — Я тебе этого не хотел говорить, чтобы ты глупого чего не подумал: вроде, мол, он погиб. А он придет, задержался вот только.
И я уехал — сначала в Москву, а потом в иные края. И вот, вернувшись совсем недавно опять в Москву, я увидел на своем столе письмо от Прохора Матвеевича. Чернила на конверте порыжели, выгорели от солнца: оно ожидало меня долго, это письмо, необычайно скупое на запятые и точки, зато с расточительной щедростью украшенное заглавными буквами. Между прочим, старик пишет (именуя меня почему-то на «вы», хотя в личных беседах я такого обращения от него никогда не слышал):
«...а еще Сообщаю вам о Старшине Петряеве он вернулся как я говорил и Служит на том корабле какой Вы видели только получил повышение два Ордена и нынче Главстаршина. И еще сообщаю, что После Боя с немцами остался в Нагане у него один Патрон Последний и он с тем Патроном пробился к берегу и лег за Валун в голове была думка Живым не даваться а Патрон сберечьти для себя. Но только как он поднес Наган ко рту то увидел фашистского Офицера который офицер пошел на него и у него Сердце закипело и он так Порешил что для Родины полезно этого гада убить, а самому принять от немцев Мучение, как Русскому Матросу, а свою Родную Пулю на себя не тратить как она сделана не для своих, а для фашистов. И он снял тоего офицера а сам бросил пустой Наган и пошел в Море думает лучше утону в родных Волнах. Немцы стреляли по нему с Берега но попасть не могли как на море бушевал шторм и нельзя целиться. И он был на Плаву пять часов и совсем из последних сил выбился но только о своем Родном Корабле вспоминал и было Легче и Потом ему подвернулся Обломок он отдохнул и доплыл до другого берега всего более пятнадцать Миль а то и все двадцать. А потом он долго пробирался к своим голодный и без Оружия, но его за то Наши люди поддерживали Моряки и Рыбаки и он пришел через две Недели как Вы уехали...»
Слышали вы когда-нибудь о чем-либо подобном? И где еще, кроме как на море, могут происходить такие невероятные истории? А впрочем, чему удивляться! Если стальной корабль может обрести на море живую душу, то почему человек не может обрести на море способность творить чудеса и даже побеждать во имя своей верности и любви самую смерть?
А если вы спросите, какой лично для себя сделал я вывод из всего этого, я вам отвечу. Вывод простой: надо любить свой корабль и быть до конца ему верным, а он уже сумеет за это отблагодарить, он сумеет своей большой душой укрепить человека и спасти его от верной гибели. Кто спасал старшину Петряева? Старый корабль, его большая душа!
Рекомендуем посмотреть:
Рассказы о войне 1941-1945 для 1-2-3-4 класса
Рассказы о войне для школьников. Рассказы о штурме Берлина
Рассказы о войне для школьников. Генерал Жуков
Нет комментариев. Ваш будет первым!