Платонов «Штурм лабиринта»
Андрей Платонов «Штурм лабиринта»
- Ты не спеши, Алексей Алексеевич, но побей их основательно, — сказал на прощанье генерал полковнику Бакланову. — Однако и не задерживайся здесь, а то мы далеко уйдем, не догонишь.
Генерал уехал вперед; полковник остался один возле своего блиндажа, устроенного в ягоднике, в окрестности старого немецкого городка. В этом городке остался немецкий гарнизон, снабженный мощными средствами огня и большим запасом продовольствия и боеприпасов. Немецкому гарнизону был дан приказ держаться здесь без срока, хоть до конца света, пока не прибудет к нему помощь. Полк Бакланова с приданным ему усилением — батальоном тяжелой штурмовой пехоты, батальоном резерва и артиллерией всех калибров, в том числе и самоходной, — оставлен был на месте, чтобы блокировать этот немецкий городок и взять его, тогда как наши главные силы ушли вперед преследовать противника.
Было раннее утро. Бакланов посмотрел в чужое пространство, на город, на дома, тесно умещенные на земле, поднимающиеся по холму к центральной площади; в центре города еще уцелели две готические башни, и к ним была подвешена на траверзах электрическая высоковольтная магистраль. «Вкуса у них нет, — подумал Бакланов, — и скучно нам здесь».
Тоска по родине мучила теперь Бакланова. Он любил русские избы, считая их самым лучшим, самым человечным архитектурным произведением; он любил плетни, полевые дороги во ржи, закаты солнца за далеким горизонтом в орловской степи, он любил видеть женщин-крестьянок, стоящих за штурвалом комбайна, и ему нравился шум ветра в березовых рощах Подмосковья; он вспоминал теперь с грустной улыбкой и деловых сельских воробьев, и белых бабочек над желтыми цветами лишь потому, что все это существовало в России... Здесь, в Германии, был иным и вид природы, и унылый порядок жилищ, аккуратных до бездушности, и сама земля здесь пахла не теплом жизни, но какой-то химией мертвых веществ.
Полковник услышал, как в его блиндаже позвонил телефон и ординарец Елисей Копцов сказал в трубку:
— Алло, «Земля» слушает.
Полковник пошел в блиндаж, там его ожидала работа; система укреплений противника в осажденном городе была ему неясна, о ней были известны лишь общие сведения по опыту истекших боев. Но Бакланов, как любой советский офицер, знал, что он имеет перед собой изобретательного, хитрого противника, творящего в отчаянном сопротивлении разнообразные системы обороны, и без достаточного изучения и разведки укреплений врага нельзя штурмовать город, чтобы не проливать в слепоте напрасно крови своих войск.
Эта неизвестность общего инженерного и тактического принципа, по которому была построена вся система обороны немецкого города, тревожила Бакланова.
Артиллерийский начальник сообщил Бакланову, что он еще вчера вечером накрыл точным огнем шесть дотов в южной части города, помещавшихся в приспособленных зданиях, но утром артиллерийская разведка обнаружила, что из разрушенных дотов три снова ожили в руинах домов, а по соседству, в том же районе, возникли еще пять свежих дотов. Противник вел себя здесь как сказочный многоглавый дракон: ему размозжили огнем шесть голов, а к утру у него отросло восемь. Это было неожиданно и смущало полковника Бакланова.
Он ясно понимал, что вся тайна заключается в той инженерной идее, по которой была сооружена оборонительная система города, но идея-то эта ему была еще неизвестна; однако первоначально победа зарождается именно в истинной разведке тайны противника.
— Что есть четыре? — нараспев, но тихо спросил сам себя ординарец Копцов и ответил: — Четыре есть конечности у живого тела, четыре колеса у телеги спокон века, у круглого года времени четыре...
Алексей Алексеевич прислушался. В блиндаже за бревенчатой перегородкой жил ординарец полковника Елисей Копцов. Когда Елисей имел досуг, он обычно сидел неподвижно и тихим голосом протяжно напевал бесконечное песнопение, служившее ему источником самообразования, развитием ума и утешением. Это была мелодия, подобная звучащему сердцебиению. Алексей Алексеевич уже знал песнопение Елисея и сам иногда в скучные свободные минуты напевал его. Елисей был происхождением из Сибири, и он в свое время доложил полковнику, что песнь эту певали в старинное время в Сибири, а долговечность и прелесть ее состояли в том, что каждый человек мог ее петь по своему смыслу, глядя по душевной надобности, а старое значение песни забыто.
Теперь тоже Елисей успокаивающе произносил нараспев:
— Что есть два? — И сам отвечал себе: — Два есть семья: боец Елисей да жена его Дарья, Дарья Матвеевна любезная моя.
Потом Елисей продолжал другие куплеты: что есть пять, что есть шесть и так далее, — он мог доходить до любого числа, по порядку и вразброд. Алексей Алексеевич спокойно работал над картой под напев Елисея, словно под музыкальный аккомпанемент.
— Что есть один? — провозглашал Елисей.
И держал ответ самому себе:
— Один есть я, боец Копцов, и солнце одно, и в полку один полковой командир.
— Что есть осьмнадцать? Восемь притоков текут в Ангару, десять притоков кормят потоки Шилки-реки. Вот что осьмнадцать — такое число.
— Елисей, а что есть сто? — спросил Алексей Алексеевич.
— Сто есть жизнь, век человека! — провозгласил Елисей. — Сто годов деды наши живали и нам завещали.
В прежний раз Елисей объяснял число «сто» как число роты: сто бойцов и сто человек душ едоков. Он никогда не повторялся и всякий раз определял образ одного и того же числа по-иному. В полку уже получила распространение эта песнь-наука под именем «Слово Елисея».
Бойцы часто в разговоре вдруг спрашивали один другого: что есть тыща или сорок один и даже что есть полтора. Задача заключалась в быстром, правильном и складном ответе, а самый смысл ответа определялся по разуму и усмотрению того, кто отвечал...
Наша артиллерия сразу открыла огонь, сделав несколько залпов, и телефонный зуммер зазвонил на столе полковника.
Начальник артиллерии полковник Кузьмин сказал по проводу о причине огня:
— Я, Алексей Алексеевич, гашу помаленьку доты. Их теперь стало вдруг одиннадцать, а по-моему, их еще больше.
— Что это, Евтихий Павлович? — спросил Бакланов. — Строят они их, что ли, под твоим огнем?
— Построены-то они еще прежде, Алексей Алексеевич, — ответил артиллерист, — но не все еще жить пущены, многие нас молча ожидают. Да не в этом сомнение. Сомнение у меня, Алексей Алексеевич, в том: почему у них и мертвые потом живут. Я накрываю огнем в прах — и доты были, и огневые точки, — а они ставят сызнова в развалины новые пушки и опять живут. Откуда у них питание туда идет, по какой трубе?
— Заходи, Евтихий Павлович, мы подумаем, — сказал Бакланов.
Действительно, каким способом немцы производили замену разбитых пушек новыми, питали их боеприпасами, комплектовали свежими расчетами, приспосабливали под доты прочные здания или ставили огневые средства в руинах, — как это происходило, если наблюдение с земли и с воздуха не обнаруживало никакой деятельности и движения противника на поверхности?
Артиллерийский полковник Кузьмин, войдя в блиндаж, сразу спросил:
— Елисей, что есть сорок и что есть ничто?
— Сорок, товарищ гвардии полковник, есть сумма от сложения ручьев, протоков и речек, что перешел с боем, а также и спокойно наш полк в прусской земле! — сообщил Елисей.
— Точно! — вспомнил полковник Бакланов.
— А ничто есть промежное пространство меж нами и противником! Вот что ничто!
— В этом ничто вся сумма-то и содержится, где вычитают нашего брата-солдата, — улыбнулся полковник Кузьмин.
Полковники стали вдвоем рассматривать план старого немецкого города.
Артиллерист нанес на план отметки дотов и огневых точек по тем сведениям, какие у него были на последний час.
— Что толку, Евтихий Павлович? — сказал Бакланов. — Что толку в этих данных, если разбитый твоими пушками дот опять может жить или возникнуть, как его подобие, в соседнем здании, если мы даже не знаем, сколько же у него всего этих дотов или того, чем он их заменяет, и откуда он берет людей и технику и где у него находятся резервы? И потом — это не война: бить противника на ощупь, давать ему паузы для отдыха. Надо ударить раз, но наверняка и насмерть. А иначе — что толку?
Кузьмин задумался.
— Толку нет, и правда... У него, видишь ли, Алексей Алексеевич, есть бродячие доты за каменными стенами. Вот существо-то, черт его побрал! Это мусорный враг!
— Что же, рушить весь город? — произнес Бакланов. — Здесь нет пока такой необходимости. Это и для нашего огня накладно, это не бой, а немыслимо глупое дело.
— Дурость, конечно, — согласился артиллерист.
— Побольше ума, Евтихий Павлович, — и поменьше огня.
— То-то и дело, Алексей Алексеевич. Елисей, что есть девяносто один?
— Разрешите, товарищ гвардии полковник, ответить после взятия этого немецкого населенного пункта. Не положено отвлекаться мыслью от главной задачи.
— Молодец, Елисей! — сказал Бакланов. — Видишь, Евтихий Павлович, мы с тобой сейчас ошибаемся, что думаем одни. Умен, должно быть, не тот, кто надеется на одну свою голову. Вот когда в огне живешь, тогда думать за тебя некому, тогда ты уж обязан думать один, и один за всех... Елисей, сходи к начальнику штаба, он отдохнул теперь, пусть сейчас же придет...
Когда пришел начальник штаба майор Годнев, Бакланов спросил, какие у него есть сведения об этом городе. Годнев доложил, что он уже беседовал с двумя инженер-майорами о характере сооружений в городе, показывал им план города и данные разведки. Инженеры ничего нового не открыли ему; они сказали, что этот город старой постройки, с большим запасом прочности в городских сооружениях, причем в окрестностях есть месторождения бутового камня, из которого, очевидно, и сложены фундаменты зданий.
— Это нам мало, — сказал Бакланов и стал размышлять: — Дивизия нам тут не поможет, армия тоже едва ли... Ну ладно, вы сейчас же, майор, запросите по радио шифром все данные об этом немецком городе — исторические и экономические. Пусть даст их нам немедленно штаб фронта — для оперативной надобности.
Майор ушел на связь исполнять поручение. Командир батальона, закрывавшего выходы из города на запад, донес Бакланову по телефону, что из города внезапно вырвались шесть средних танков, стремясь прорваться на запад; они сдерживаются противотанковой артиллерией и маневрируют сейчас на западной окрестности города. Кроме того, в тылу батальона, с северо-запада, появилась группа тяжелых танков, четыре машины, но пехоты за ними нет; эти машины стремятся, наоборот, в город; сейчас они находятся в лесной посадке, и по ним также ведется огонь.
Бакланов сообщил Кузьмину обстановку и спросил его мнение: что это значит?
— А ничего особого, — сказал артиллерист. — Фашисты же сволочи, и война идет, а в войне всегда хаос бывает. Если они танки из города выводят, значит, они не желают закапывать их в городе в оборону, значит, им пушки не нужны, у них, стало быть, есть их достаточно. А те четыре, что снаружи в город едут, те из какого-нибудь маленького блуждающего котелка выбрались, а теперь осиротели, отбились и хотели бы домой, ко двору, а у двора чужие части стоят... Пусти ты их свободно, Алексей Алексеевич, навстречу, а я самоходками их из засады накрою. Давай сообразим по карте, как это будет.
Они стали соображать.
— Нельзя, — неуверенно сказал Бакланов. — Я боюсь считать врага глупым. А если это его хитрость, а ведь у меня там батальон? Давай твои самоходки на северо-запад, освободи меня от тяжелых машин.
Он взял трубку и приказал командиру западного батальона:
— Петр Иванович! Поддержи еще маленько их огнем. Против тяжелых сейчас тебе поможем, против средних воюй сам и давай все время их координаты на КП артиллеристам — тебе видней. Как ты думаешь, что ты мне еще хочешь сказать?
— Ясно, товарищ полковник, — ответил командир западного. — Беспокойства большого нету. Я думаю управиться без потерь, у них машины идут не резво, веры у них нету, они пропадут...
Кузьмин ушел на свой командный пункт. Вскоре пришел начальник штаба Годнев.
— Есть новая разведка?
— Ничего нельзя сделать, Алексей Алексеевич. Люди ходили чуть не до центра города, проникали в дома, но дельного ничего не обнаружили и населения не видели.
— А ведь население есть, не могло оно целиком уйти отсюда.
— Не могло... Тот, кто узнал кое-что, не пришел назад, — сказал Годнев. — Две группы разведчиков до сих пор не вернулись, одиннадцать человек.
— А что ты думаешь, майор?
— Трудно. Штурмовать втемную нельзя.
— Нельзя, — сказал полковник. — Этот город надо взять малым боем, но большой разведкой.
— Точно, товарищ полковник, — согласился майор.
— «Точно»! А что «точно»? Как мне надоело это слово! — рассердился Бакланов. — Все говорят «точно» и «точно» — как пластинки в патефоне. А что именно «точно», когда вы не можете предложить плана операции! Ну ладно, извините меня, я еще больше чувствую себя виноватым, чем вы.
Годнев молчал. Немного погодя позвонил Кузьмин.
— Алексеич! — сказал артиллерист. — Четыре тяжелых я изувечил, а средних пока не удается накрыть, они уходят обратно ко двору. Ну как — хорошо или ты недоволен?
— Что хорошего, когда плохо: шесть машин ведь уйдут, и нам еще придется с ними иметь дело! — ответил Бакланов. — Топчемся мы тут зря. Преследовать их! Преследовать их надо в упор огнем по пятам! Загнать их в трущобу, откуда они вышли!
Последние слова Бакланов произнес с тою сухою страстью, которая была свойственна его натуре; он знал, что если мысль бывает временно бессильна, тогда полезно предаться действию, но никогда не быть в нерешительности, и действие всегда подскажет истину и даст решение.
— Есть, товарищ полковник! — ответил артиллерист. — Я сейчас попробую.
— Не пробовать надо, а делать быстро и надежно!.. Пустите им вослед четыре-пять самоходок, две-три установки пусть бьют с ходу слепящим огнем по дотам с ближней дистанции, остальные преследуют танки до конца. Потом сразу мне сообщите результат. Ну все... Действуйте живым боем!
Вскоре прибыл ответ из штаба фронта. В сообщении подробно излагались все сведения об этом немецком городе: количество зданий, их стиль, время постройки, техническая характеристика сооружений, способ планировки, занятия жителей и многое другое. Бакланова более всего заинтересовали экономические сведения о районе, прилегающем к городу; это, оказывается, был старый район маслоделия и сыроварения, а город издавна обслуживал свой район как складское хозяйство и как центр оптовой торговли с потребительским западом Германии. В городе, особенно в средней его части, есть большое число зданий, говорилось в справке штаба, где подземная часть зданий относится по кубатуре к внешней, наземной, как 3:2, потому что в подземной части находятся помещения с постоянно пониженной температурой для хранения продовольственных товаров — сливочного масла и сыра главным образом.
— Вот что мне нужно было! — обрадовался Бакланов.
Он вызвал начальника штаба, и вместе с ним они заново прочитали план города. Здания в центре города имели два, три, иногда четыре этажа; здания стояли близко одно к другому, их внешний объем поддавался довольно точному расчету; однако подвалы под ними не могли быть по глубине равными высоте зданий, и все же они были на 3/2 больше объема наземных зданий, — следовательно, подземные помещения распространялись в ширину, но тогда они должны были занимать почти всю площадь в центральной части города.
Бакланов до войны был землеустроителем; он умело прикинул на счетной линейке кубатуру подземных помещений и нарисовал на плане города приблизительное очертание расположения подвалов — наименьшую площадь, которую они должны занимать.
— Ясно теперь? — спросил полковник у майора Годнева.
— Не совсем, Алексей Алексеевич.
— Ясно. Они соединили все подвалы города в один лабиринт промежуточными тоннелями, а кверху — почти в каждый монументальный дом — у них есть вертикальные шахты-выходы, по ним они и маневрируют: каждый дом может быть дотом и через полчаса им не быть. Вот в чем была загадка. В этом складском лабиринте под землей у них техника, боеприпасы, гарнизон, даже цивильные немцы, а наверху у них огневые расчеты и оперативные группы. Я думаю, они туда даже танки свои закатывают...
Резкие близкие разрывы зашатали блиндаж, и две мыши появились на полу, словно ища защиты возле людей.
Ординарец Елисей подошел к полковнику и стал возле него.
— Ничего, — сказал Алексей Алексеевич, — мы им сделаем могилу в этом лабиринте.
Осыпанный землей, пришел полковник Кузьмин со своим ординарцем.
— Пугают нас, полковник! — сказал он. — Как решил действовать, Алексей Алексеевич? Ты хоть скажи поскорей, как будешь воевать: тебе голову оторвут, моя в запасе будет — и я буду знать.
И Кузьмин захохотал. Бакланов тоже засмеялся; он любил этого старого артиллериста за его характер истинного воина; он мог жить и думать под огнем спокойно и обыкновенно, лишь слегка более воодушевленно, потому что все близкие люди своей части тогда делаются особо дорогими для сердца.
— Сейчас мы им всем новую засечку сделаем, а потом я им дам жару, они у меня отсверкаются! Я их в мусор пущу! — погрозил Кузьмин.
— Не надо, это бессмысленно, береги лучше свои пушки для будущего дела, — сказал Бакланов. — Завтра мы через этот город вперед пойдем.
— Ну-ну, Алексей Алексеевич...
Блиндаж заскрипел в древесных пазах от недалекого разрыва снаряда.
— Чего они щупают? — спросил Бакланов.
— А пускай выскажутся: мои ребята запишут их речь, а потом мы их по зубам.
— Я же говорю тебе, что не надо пока ничего, надо терпеть огонь молча. Любите вы палить, пушкари, прямо как дети огонь зажигать!
— Ага. Ну, не надо. Разреши доложить, Алексей Алексеевич, о действиях моих самоходок.
Кузьмин взял карандаш и сделал на плане города две пометки:
— Вот здесь у них и вот тут, возле этой каланчи, есть въезды под землю, туда и ушли их танки, которых гнали мои ребята. Под каланчу ушли четыре танка, — артиллерист указал на одну готическую башню, что в центре города, — а сюда, вот у здешних амбаров, у этой архитектуры, — артиллерист уставил карандаш на здании в одном северном квартале, — сюда скрылись еще две машины.
— Не подбил ни одной? — спросил Бакланов.
— Нет, Алексей Алексеевич, не вышло. Впору было от их домов на ходу обороняться. Тесно было от огня. Две мои машины не вернулись, а одна больная пришла.
Бакланов выслушал артиллериста и сказал ему:
— Скоро, сегодня же, ты опять пойдешь по этой дороге.
— Что? — спросил Кузьмин.
— Вот что, — произнес Бакланов и улыбнулся. Он уже знал судьбу событий вперед и был теперь счастливым от своей уверенности. — Вот, Евтихий Павлович!.. Давай с тобой так трудиться! Садись, сейчас сообразим, как мы будем...
И они стали соображать, как надо действовать, рисуя на картах.
Затем полковник Бакланов вызвал к себе командира штурмового батальона капитана Чернова. Он рассказал ему его боевую задачу и показал на плане города, как нужно ее исполнять. По этой задаче выходило, что бой должен быть краток, но жесток и страшен. Начальник штаба уже привык к таким решениям командира, но полковнику Кузьмину понравились тщательность, осторожность, колеблющаяся осмотрительность, с которыми Бакланов начинал планировать операцию, жестокость, уверенная смелость самого решения, не похожая на его подготовку.
«Головастый солдат», — подумал артиллерист.
Капитан Чернов молча слушал полковника. Он был молодой офицер, сердце его было чувствительно, но как солдат он восхищался яростью предстоящего штурма и, размечая свою карту, доверчиво смотрел на старшего офицера. Полковник поднялся и обнял Чернова, потом поцеловал его в уста. Чернов на мгновение прильнул в ответ к груди полковника — словно для того, чтобы взять от него добавочную силу и веру, которые ему потребуются в наступающем смертном труде.
После ухода капитана полковник вызвал к себе командира резервного батальона. Этому батальону была поставлена задача — усилить штурмовые группы Чернова.
Когда все ушли и полковник освободился, ординарец Елисей робко попросил у Алексея Алексеевича, чтобы он разрешил ему пойти в резервный батальон и повоевать немного в новом бою. Время от времени Елисей Копцов ходил в боевые операции, и Бакланов разрешал ему это делать, чтобы солдат освежался в сражениях. Елисей и сам любил ходить в бой: после того ему лучше было жить в полку и он чувствовал себя более нормально.
— Хорошо, Елисей, ступай подерись, — согласился Алексей Алексеевич, — а я завтра утром сам чай заваривать не буду, я тебя дождусь.
— Обождите меня, товарищ полковник. Я после боя враз явлюсь, как и всегда допрежде было.
Бакланов улыбнулся:
— Я обожду, Елисей. А ты скажи, что есть три?
— В каждой операции положено иметь три части, товарищ полковник: разведка, план и выполнение — вот что три!
— А что есть четыре?
— А четыре, когда все три части были правильны, а противник сделал свое противоречие, и нужно делать на четвертое поправку выполнения, — вот что четыре!
«Верно, — подумал полковник. — В поправке выполнения самое главное в бою и бывает».
— Ступай, Елисей, и поправь огнем, штыком и гранатой мою ошибку!..
Елисей вышел наружу и прислушался. Вдалеке, за городом, били пушки. По звуку можно было различить стрельбу противотанковой артиллерии и удары танковых пушек.
Командир запасного батальона сообщил Бакланову по телефону, что против его расположения снова появились танки, теперь их было уже восемь, и за ними шла пехота, числом до батальона.
Новая контратака немцев не могла быть предвидена, но и ее можно заставить служить главной задаче; контратака даже облегчала тактическое решение основной задачи.
Бакланов посмотрел на часы. Сейчас ровно восемнадцать. Немцы упреждали Бакланова всего на двадцать минут.
— Ну что ж, — решил полковник, — и мы поторопимся... Сдерживайте их пока своими средствами! — указал он командиру запасного. — Сейчас я вам помогу.
Над блиндажом просвистел снаряд и разорвался поодаль. Из города открыли огонь немецкие импровизированные доты. Немцы поддерживали из города свои контратакующие танки и вели еще редкий огонь по другим целям.
Бакланов спросил по телефону у Кузьмина:
— Сколько сейчас всего работает огневых точек у противника?
Артиллерист ответил, что одиннадцать.
— А сколько из них старых точек, определенных прежде?
— Старых всего пять, — ответил Кузьмин.
— А как расположены новые точки?
— Тесно к старым, Алексей Алексеевич, и вперемежку с ними. Даю вам их, наносите.
Бакланов нанес на план города шесть новых огневых точек. Они все были в пределах тех зданий, которые получил Чернов при задаче. Всего таких зданий, сообщавшихся с подземным лабиринтом, было двадцать два. Это число установил Бакланов на основании данных артиллеристов, а также характера зданий и их расположения.
— Начинаем, Евтихий Павлович, немедленно. Весь план упреждается на двадцать минут вперед.
— Законное дело! — обрадовался артиллерист.
Пришел майор Годнее. Бакланов дал ему поправку в первоначальный план и направил к полковнику Кузьмину.
Через несколько минут артиллерист позвонил Бакланову.
— Задача ясна, товарищ полковник. Красивое дело будет, все по закону получится.
— Давайте, Евтихий Павлович, давайте покрепче, погуще огня и побольше скорости самоходкам!..
Бакланов закрыл глаза, воображая то, что сейчас начнет происходить в натуре, в действительности, что он уже пережил незадолго в мысли и в чувстве, когда задумывал эту операцию.
Раздавался знакомый голос своей артиллерии, столько раз уже слышанный, но каждый раз волнующий и влекущий, как новая музыка.
Все двадцать два здания, в которых могли существовать «бродячие» доты противника, были одновременно накрыты нашим огнем тяжелых калибров. Но по одному кварталу города в северной части велся редкий огонь из легких полевых калибров — там находился въезд в подземный лабиринт. Такой редкий огонь был назначен Баклановым. По сигналу ракетой командира самоходок этот огонь в определенный момент должен быть вовсе прекращен — именно тогда, когда наши самоходки погонят назад танки противника, вышедшие против западного батальона.
Бакланов указал Кузьмину в поправке первоначального плана, чтобы Кузьмин выслал в распоряжение нашего западного батальона десять самоходок или сколько он может, побольше. Эти самоходные пушки должны отбить контратакующие танки противника и направиться их преследовать; пехотой же, следовавшей за танками, займется наш западный батальон на ее истребление. Танки противника, которые еще останутся на ходу, пойдут, наверное, в укрытие под землю, откуда они и вышли до того.
Однако въезд под землю возле готической башни накрыт нашим мощным огнем; другой въезд в лабиринт, что в северном квартале города, будет свободен от огня — туда и пойдут оставшиеся танки, ища себе спасения. Вслед за ними, хотя бы в упор, броня в броню, должны ворваться наши самоходки, они имеют задачу — прямо идти под землю, двигаясь вперед, пока работают гусеницы, и ведя огонь перед собой во тьму лабиринта.
За самоходками, когда их движение в глубину лабиринта станет невозможным, проникнет далее рота из штурмового батальона Чернова. Штурмовые группы Чернова сойдут с брони, когда машины остановятся, и будут драться с противником в тесном, рукопашном бою, идя под землею все время вперед, к центральной части города, навстречу своим.
Пока Кузьмин ведет пушечный огонь наверху, остальные штурмовые группы Чернова и приданные ему подразделения из резервного батальона накапливаются к исходному рубежу, невдалеке от зоны «бродячих» дотов.
После прекращения работы нашей артиллерии и обмена ракетными сигналами эти штурмовые группы одновременно блокируют все двадцать два здания- дота, сообщающиеся с их общей подземной питательной системой —лабиринтом.
Там, где еще уцелеют отдельные солдаты из огневых расчетов противника, они уничтожаются штурмовыми группами. Затем штурмовые группы проникают по вертикальным проходам под землю и ведут бой в лабиринте, двигаясь к северному выходу из-под земли, навстречу своим.
Бакланов, собственно, спроектировал бой на охват противника с флангов — с той разницей, что вся операция происходит не на горизонтальной плоскости, а по вертикали. Одним флангом противника является северный выход лабиринта, а другим — двадцать два наземных здания.
Полковник, однако, понимал, что его решение о бое «по вертикали» не исчерпывается геометрическими координатами, а меняет в его пользу самое существо операции.
Командир верил в точность своего замысла и в отважную душу своих бойцов, и все же он с трудом переживал сейчас волнение своего сердца.
И подлинно, верно ли то, что лабиринт имеет лишь два больших выхода — на севере города и у готической башни? А если таких выходов три или четыре?
Бакланова беспокоило это соображение, но он не боялся такой внезапности. Он понимал, что невозможно знать все с абсолютной достоверностью. Кто стремится лишь к абсолютному знанию, тот рискует ничего не узнать и обречен на бездействие.
Опасен был еще разрыв во времени: если проникновение в лабиринт с севера и через доты слишком не совпадает по сроку. Много было опасного и неизвестного. Бакланов улыбнулся.
«Вся война опасна», — подумал он.
Огонь утих. Пришел Годнев от Кузьмина.
— Пока все нормально, товарищ полковник. Семь танков противника подбиты, в лабиринт за одним танком противника вошли четыре наших самоходки, остальные где-то на подходе, но связи с ними пока нет.
— А сверху что, на дотах?
— Чернов прислал связного. Он говорит, что Кузьмин завалит ему своим огнем ходы под землю, и он боится, что его люди не проберутся туда.
— Проберутся, — сказал Бакланов.
Они помолчали. Снаружи была полная тишина. Бой ушел под землю. По крайней мере, с северного конца наши штурмовые группы уже проникли в лабиринт и ударили врагу под сердце.
— Скоро Елисей должен вернуться, — произнес Бакланов. — С утра будем в дорогу собираться. Вперед поедем, майор.
— Поедем, товарищ полковник.
Зазвонил телефон. Кузьмин сказал в трубку:
— Ну как, Алексей Алексеевич?.. Тут твой Чернов с моим наблюдателем-лейтенантом связался. Он просил передать тебе, что у него только шесть дырок под землю осталось и его люди вошли туда, а остальные все дырки я завалил, проходу к немцам нету: законное дело получилось!
И артиллерист захохотал.
Кузьмин еще хотел что-то сказать, но связь с ним искусственно прервали. Командир западного батальона просил немедленно командира полка. Он доложил, что вблизи его боевого охранения из какого-то погреба, который находится в развалинах холодильника, выползают немцы и подымают руки; вышло уже и сдалось восемьдесять шесть человек, в их числе два капитана.
— Принимайте их, что же делать,—сказал Бакланов.
— Значит, у них там еще маленький выход был, — обратился полковник к Годневу. — Про него мы не знали. Мы их в бок, стало быть, выдавливаем из лабиринта.
В тишине они оба одновременно вдруг услышали далекий лай живой собаки.
— Значит, все, товарищ полковник, — произнес майор Годнев.
— Все, — подтвердил Бакланов. — Где же мой Елисей?
Майор ушел. Бакланов на минуту закрыл глаза и забылся во сне. В сновидении он увидел Елисея, вернувшегося из боя, черного от земли и утомления, непохожего на себя.
— Пришел, Елисей? — тихо, не слыша своего голоса, спросил полковник.
— Так точно, я — вот он, товарищ полковник, я есть один!
— А что есть один? Сложи, Елисей, вещи в дорогу, поедем вперед, дорога недальняя, скоро победа и дороге конец.
— Есть, товарищ полковник, вы поезжайте, а я после к вам приду.
— Нет, Елисей, ты со мной поедешь... Давай будем чай пить, сделай заварку погуще. В России в деревнях теперь хозяйки проснулись и печи топить начинают, потом они коров пойдут доить, а на дворах там теперь уже воробьи, должно быть, появились, они на мужиков похожи, серые, деловые, разумные птицы... Эх, Елисей!.. Светает уже!
— Нет, темно еще, товарищ полковник, — тихо произнес Елисей.
Он прислонился спиной к бревенчатой стене, слушая полковника, задремал и уснул, неподвижно оставшись на месте.
Полковник велел ему проснуться, чтобы он лег как следует и отдохнул. Елисей не ответил и не послушался. Бакланову очень хотелось, чтобы Елисей проснулся, он желал спросить у ординарца, как было дело в лабиринте, потому что переживание боя есть великое дело; Бакланов понимал решающую жесткость солдатского штыка, и он мог чувствовать биение человеческого сердца солдата, идущего в атаку, во тьму, и вот теперь это знающее сердце, только что испытавшее бой, было так близко от него, но безмолвно.
Бакланов крикнул Елисею, чтобы тот проснулся, и сам проснулся.
В блиндаже никого не было. Елисея не было. Он не вернулся из лабиринта и никогда уже не вернется.
Рекомендуем посмотреть:
Рассказы о войне для школьников. Генерал Панфилов
Рассказы о войне для школьников
Рассказы о войне для школьников. Генерал Жуков
Нет комментариев. Ваш будет первым!