Рассказы о Великой Отечественной войне, 6-7 класс
Рассказы о войне для школьников средних классов
Валентин Катаев «Катакомбы»
(отрывок из романа)
...И началась жизнь на берегу Черного моря, так не похожая на ту, которую Петя-младший привык себе представлять в Москве, думая о путешествии в Одессу. В ней, в этой жизни, не было ни опасностей, ни приключений. Наоборот. Над маленьким, таким нелепым и таким милым домиком Колесничуков вечно сияла глубокая, золотая тень знойного черноморского лета. С ровными промежутками неутомимо, вечно разбивались о берег длинные волны. Море страстно вздыхало, обдавая острым устричным запахом ракушек и тины. Ночью в побеленной известкой комнате, где на двух парусиновых раскладушках - козликах спали Петя-старший и Петя-младший, на потолке в углу всегда сидела огромная треугольная бабочка «мертвая голова»; изредка она начинала судорожно трепетать крыльями и таинственно, угрожающе гудеть. Черное небо, осыпанное млечными летними звездами, висело за окном. Луч маяка смешивался с созвездиями. А море все вздыхало и вздыхало...
ВОЙНА
Но вдруг все спуталось, смешалось. Петя утратил ощущение времени. За два с половиной месяца, которые прошли с того зловещего воскресенья, когда началась война, произошло столько событий, что мальчик потерял им счет и порой с трудом мог восстановить их последовательность. Петр Васильевич и Петя оказались отрезанными от Москвы. Они застряли в Одессе. Рейсовые самолеты были отменены. Пассажирские поезда были временно отменены. Телеграммы принимались только военные и правительственные. В городе шла мобилизация и все связанное с нею. Петр Васильевич сделал попытку выбраться из Одессы морем. Но все пассажирские пароходы, уже перекрашенные в серо-свинцовый цвет и превращенные в транспорты, перевозили войска и боеприпасы. С дачи пришлось переселиться в город, так как все побережье объявили запретной зоной. Наконец-то мальчик увидел город. Но это уже был совсем не тот город, который Петя один раз мельком увидел по дороге с аэродрома на знаменитую «виллу». Улицы, грозно освещенные — после ночного налета — каким-то сухим, особенно белым и безжизненным, но ослепительно сильным солнцем, казались необыкновенно длинными, пустыми, неприбранными. На стенах выгорали однообразные белые листки военных приказов...
И вот однажды Петя увидел отца в военной форме, подстриженным более коротко, чем он обычно стригся.
Петр Васильевич по своему возрасту и по своему довольно видному служебному положению мог бы добиться отсрочки и, вернувшись в Москву, получить броню. Но он предпочел идти на фронт. Он решился на это быстро, без малейших колебаний. Он не мог себе представить, чтобы можно было поступить иначе. Колесничука аттестовали интендантом третьего ранга и назначили начальником какого-то продовольственного склада, а Петр Васильевич от административно-хозяйственной должности отказался и попросился в строй. Как старого артиллериста, его зачислили в артиллерийский полк, который как раз в это время формировался в городе.
Пока получали лошадей и приводили в порядок материальную часть, Петр Васильевич сделал еще одну попытку отправить Петю в Москву. К этому времени железнодорожное сообщение немного наладилось, и Петру Васильевичу удалось посадить Петю в переполненный товарно- пассажирский поезд. Мальчику предстояло ехать одному. Но в конце концов он уже был не так мал, и надо же когда-нибудь начинать самостоятельную жизнь. Петр Васильевич — в военной форме — втиснул мальчика в вагон, поручил его заботам измученной проводницы, дал ему на дорогу сто рублей, письмо для матери, поерошил его волосы, и они простились.
Петя уехал. Но поезд добрался только до станции Котовск. Впереди разбомбили мост. Поезд простоял на путях трое суток, а потом его вернули назад в Одессу. Однако, когда Петя добрался с вокзала по малознакомым улицам с закамуфлированными домами к Колесничукам, оказалось, что отец уже на фронте, Колесничук в командировке, а заплаканная Раиса Львовна укладывает вещи, так как за эти дни положение на фронте резко ухудшилось и началась эвакуация населения.
Но прошло еще по крайней мере полтора месяца осады, постоянных воздушных налетов, артиллерийских раскатов на подступах к городу, дыма, зноя, прежде чем наконец в начале сентября Раиса Львовна с вещами и Петей очутилась в знойном, полуразрушенном порту, среди толпы горожан, желающих попасть на теплоход, уходивший из осажденной Одессы в Новороссийск. В порту Раису Львовну вместе со всеми ее чемоданами и узлами оттеснили к железной рубчатой стене пакгауза, и она видела, как толпа унесла Петю и притиснула к самым сходням и как потом мальчика пропустили вперед и чьи-то добрые руки втащили его на палубу. Раиса Львовна осталась в порту. Теперь Петя был один среди чужих людей. Ночью под вой сирен воздушной тревоги, под слитную трескотню зениток, при багровых отсветах городских пожаров теплоход отошел от пристани. Едва он поравнялся с Дофиновкой,
В три часа ночи, когда Петя выбрался на палубу, теплоход уже горел в нескольких местах. Совсем близко от себя мальчик увидел маленькую зажигательную бомбу, которая только-только упала и начинала разгораться.
Матрос в резиновых сапогах пробежал мимо Пети, отбросив его рукой в громадной, грубой брезентовой рукавице. Вокруг метались люди. Отворачиваясь от искр, матрос схватил «зажигалку» за хвост, но тотчас
Другой матрос, в неприятно белой асбестовой маске со страшными прямоугольниками-глазницами, сыпал из ведра песок на обуглившуюся палубу.
Потом в темном небе зажглись две ослепительные ракеты, сброшенные с невидимого самолета. Сильный, какой- то неестественный свет, резко сократив на палубе тени мачт и тросов, беспощадно озарил сверху все закоулки горящего теплохода, и люди на
— Ложись! — отчаянно закричал чей-то голос.
У Пети подогнулись ноги и потемнело в глазах. В уши хлынул тяжелый колокольный звон. Мальчик кинулся ничком на палубу, уткнулся носом в мокрые доски и обхватил голову руками, как будто это могло спасти от гибели. Он бы, конечно, потерял сознание, если бы все силы его души и тела не были сосредоточены на одном страстном желании — во что бы то ни стало, не отрываясь ни на миг, слышать, слышать, слышать свист бомбы. И вдруг чудовищная, жаркая сила схватила Петю, перенесла через поручни и швырнула в море.
Петя почти не умел плавать и стал тонуть, проваливаясь в страшную черную глубину, и захлебываться. Но вдруг что-то просунулось сверху, какая-то тяжелая плоская палка стукнула его по голове. Он схватился обеими руками за эту скользкую палку. Тотчас его плечо схватила чья-то рука и потянула вверх... Прежде чем потерять сознание, Петя успел почувствовать боль оттого,
Он очнулся и увидел, что лежит на дне шаланды. Под голову был подложен его мокрый, продранный пиджачок. Петя услышал скрип уключин. Две женщины, высоко сидя перед ним на банке, гребли, мерно опуская и подымая большие весла с грузными вальками. Волна стучала в плоское дно и бежала с размеренным лепетом по борту шаланды. Мальчик не мог рассмотреть женщин. Он видел лишь их темные силуэты. Одна женщина была побольше, другая поменьше. Их головы и плечи мерно поднимались и опускались на фоне побледневшего ночного неба, где покачивались вверх и вниз крупные, но слабые предутренние звезды. Петя хотел приподняться на локте, но был так слаб, что не мог даже пошевелиться. Для того чтобы обратить на себя внимание, он застонал. Но его не услышали. Петю тряс озноб. Внутренности жгло от морской воды, которой он успел наглотаться. Это была ни с чем не сравнимая, жгучая жажда. Он весь горел, как в огне. Он лежал лицом вверх, бессильно раскинув руки и ноги, в разорванной рубашке, со жгутом пионерского галстука на шее, весь мокрый, с распухшим коленом, со слипшимися волосами, наполовину высушенными холодным морским ветром. Он лежал в мучительной, неудобной позе, и у него не было сил повернуться. Никогда в жизни Петя еще не страдал так сильно, как сейчас. Он несколько раз впадал в забытье. И каждый раз, приходя в сознание, видел все одно и то же: двух женщин — большую и маленькую, — а между ними часть бледного неба и ныряющее созвездие. Волны по-прежнему укачивали, и вода на дне шаланды, под деревянной решеткой, перекатывала туда и обратно с тошнотворным однообразием какие- то круглые камешки. И еще откуда-то, очень издалека, порывистый западный ветер доносил с короткими перерывами грозное, раскатистое рычание.
Петя с трудом понимал, что с ним происходит. Но куда его теперь везут, что это за женщины, куда девался теплоход, он совершенно не понимал, да
— Ну? Чего тебе надо? Тебе опять нехорошо? — сказала она сердито тонким, нежным голосом.
Петя молчал.
— Мама, дайте сюда баклажку!
Она взяла из рук матери плоский дубовый бочонок и вытащила из него зубами чоб. Шаланда повернулась боком к волне, и волна крепко хлопнула ее в подветренный борт. Шаланда
— Что же вы делаете, мама! — закричала девочка. — Загребайте левым, табаньте правым!
— Не командуй! — сказала мать таким же по-южному певучим и сердитым голосом, как у дочери.
Повернув крепкие плечи, она подхватила брошенные на минуту весла и, сделав резкое, сильное движение руками — одной рукой от себя, а другой к себе, — одним рывком выправила шаланду.
— Ах, боже мой, боже мой! — бормотала она. — И что же это делается на свете!
Девочка приложила баклажку к Петиным губам:
— Пей водичку.
Вода лилась из дырки в стиснутые зубы мальчика, струилась по щекам, заливалась за галстук. Несмотря на жгучую, мучительную жажду, вода вызвала отвращение. Петя почувствовал тошноту. Он замотал головой и слабыми руками отвел баклажку в сторону.
— Не надо, — с отвращением прошептал он, преодолевая спазмы в гортани, и снова потерял сознание.
Он не помнил, как наконец длинная волна вынесла шаланду и мягко посадила ее на песчаный берег и каким образом он очутился на грубой деревенской кровати, за печкой, в рыбачьей хате.
Виктор Голявкин «Мой добрый папа»
(отрывки из повести)
6
ВОСКРЕСЕНЬЕ
В стену к нам постучали Измайловы. Мы всегда стучим к ним, а они стучат к нам. Это наша связь.
Я бегу к ним узнать, в чем дело.
Рамис, Рафис, Расим, Раис — в белых рубашках, в панамках и в синих сандалиях. Дядя Али говорит:
— Как Володя? Не хочет ли он прогуляться с детьми? Такой вечер! Вот мы все готовы.
Мой папа спал. Но он встал сейчас же.
— Да, да, да! — сказал он. — Немедленно! Мы идем прогуляться!
Это так неожиданно!
Я ищу свой костюмчик. Мой брат Боба плачет. Он сам не может одеться.
— В чем дело? — говорит мама.
— Скорей, — говорит папа, — вечер чудесный, Али ждет нас, дети ждут, я пойду умоюсь...
Мой папа идет умываться.
— Я не пойму, — говорит мама, — он же спал...
Папа мой одевается. Я одеваю Бобу.
— Сумасшедшие! — говорит мама.
Вот и тетя Фатьма. Она нас торопит. У них разговоры с мамой. Им гулять некогда. Им нужно поговорить. Все кругом им мешают. Всегда не дают разговаривать.
Мы идем на бульвар всей компанией. У нас замечательная компания! Разве лучше бывают компании? Четыре моих лучших друга — все в белых рубашках и синих сандалиях. А я в красных сандалиях, а Боба в коричневых. Боба несет заводной паровоз, а Рафис — винтовку. У него замечательная винтовка. Ее сделал дядя Али. Он все может сделать — стул, стол, табуретку... У нас в прошлом году была елка огромная. Мы стали ставить ее — ну никак! — елка все время падает. «Крест надо, — говорит папа, — где я возьму его?» Мы опять ставим елку в бочонок, а елка все время падает. Входит дядя Али, говорит: «У вас доски есть?» Мы говорим: «Какие доски?» — «Деревянные», — говорит он. Я принес две дощечки. А он говорит: «Толще есть?» Я говорю: «Толще есть». Он говорит: «Тащи их». Он берет доски: раз-два — и крест готов. Мы так удивились! Соседи у нас просто редкие. Мы к ним ходим. Они ходят к нам. Папа учит музыке Раиса, Рамиса, а Расим, Рафис еще маленькие. А то их папа тоже учил бы.
Мы идем на бульвар всей компанией.
А на бульваре народу! Море как зеркало. Играет музыка. Папа держит меня крепко за руку, а я иду по барьеру. А за барьером море. Там катают на катере.
— Кто со мной? — говорит папа. Он идет первый на пристань.
Мы садимся в катер. Мотор тарахтит, и мы едем. А я сижу с гармонистом. Он вовсю играет. И поет здорово:
Любимый город может спать спокойно...
Я тоже пою, поют братья Измайловы. Все поют.
С моря город наш весь в огнях. Будто фейерверк. Очень красиво!
Только жаль, мало катались.
— Еще хотим! — кричат братья Измайловы. Катер подходит к пристани.
Брат мой Боба схватился за поручни. Еле-еле его оторвали.
Он идет и ревет на весь бульвар.
— Прекрати, — кричит папа. — Мне это не нравится.
Мы заходим в тир.
Папа с дядей Али стреляют. А нам не дают. Мы стоим, смотрим, даже не просим. Мы знаем, нельзя мешать, раз люди целятся.
— Все в десятку, — говорит папа.
Они снова целятся, а мы смотрим.
— А где Боба? — говорит папа.
Мы выбегаем из тира. Папа даже забыл свою премию. Возле тира толпа.
— Что случилось? — говорит папа.
— Да вот, мальчик тут потерялся. А где живет, не знает. То есть он номер дома помнит. А улицу он забыл.
— Где этот мальчик?
Да разве увидишь здесь мальчика! В такой толпе!
Мы, конечно, его не видим. Зато мы слышим, как он говорит:
— Я забыл свою улицу...
Ну конечно же, это Боба!
Ему говорят:
— Вспоминай, мальчик, это ведь важно.
— Сейчас, — говорит Боба, — вспомню...
Ему говорят:
— Ты не торопись. Вспоминай без волненья.
А он говорит:
— Я совсем не волнуюсь.
Ему говорят:
— Ты кушать хочешь?
— Хочу, — говорит Боба.
— Сыр хочешь?
— Сыр не хочу.
— А конфету?
— Конфету хочу.
— Тебя хорошо кормят?
— Плохо.
— Товарищи! Мальчика плохо кормят! Тебя очень плохо кормят?
— Очень.
— А чем тебя кормят?
— Всем.
— Значит, ты не бываешь голодным?
— Бываю.
— Как же ты бываешь голодным, если тебя всем кормят?
— А я не бываю голодным.
— Ты же сказал, бываешь.
— А я нарочно.
— Зачем же ты нас обманываешь?
— Просто так.
— Ты всех обманываешь?
— Всех.
— Зачем же ты это делаешь?
— Просто так.
— Смотрите какой! Просто жуть! Ну и ребенок!
Тогда папа сказал целую речь. Он сказал:
— Товарищи! Это мой сын. Он сбежал из тира. Давайте-ка мне его сюда! Я его отец. А болтает он здорово. Уж верно. Вы сами заметили. И где только он научился болтать! Просто диву даешься! Я вижу, он вам понравился. Но я вам его не оставлю. Раз уж он мой сын.
Тогда все расступились. Мой папа взял Бобу на плечи. Пожелал всем успехов в работе. И мы пошли домой.
А премия в тире осталась. Тут все на свете забудешь!
7
МОЙ ПАПА ПИШЕТ МУЗЫКУ
Наш папа сегодня дома. Сегодня он не идет в музыкальную школу, где он обычно преподает. Сегодня у папы свободный день. Сегодня он пишет музыку. В это время у нас дома тихо. Мы с мамой ходим на цыпочках. Брат мой Боба уходит к Измайловым.
Наш папа пишет музыку!
— Тру-ру-ру! — напевает папа. — Та-та! Та-та-та!
Это правда, я не люблю Клементи. Не очень люблю я музыку. Но когда папа за роялем, поет, играет и пишет ноты, — мне кажется, он сочиняет марш. Музыку я не люблю, это верно. Я люблю разные песни. Те, что поют солдаты. И марши люблю, что гремят на парадах. Если бы папа мой написал такой марш! Я был бы очень доволен. Я папу просил об этом. Он мне обещал. Может быть, он сейчас пишет марш для солдат? Может быть, я увижу когда-нибудь целый полк — все с винтовками, в касках, раз-два! — все шагают под громкий папин марш! Как было бы здорово!
— Ты пишешь марш? — говорю я папе.
— Марш? Какой марш?
— Самый военный, — говорю я.
— Убери его, — говорит папа.
— Марш отсюда! — говорит мама.
Я иду на балкон. Я вижу девочку
— Тру-ру-ру, — поет папа.
Ага, слышит, наверное! Пусть она знает. Все делает вид, что не слышит!
— Трам-там! — стучит папа по крышке рояля.
Это нельзя не услышать.
Она поднимает голову. Но я смотрю в сторону. Пусть она знает!
— Бам! — Папа стукнул по крышке рояля. С такой силой, что я даже вздрогнул.
— Бам!!! Бам!!! Бам!!! — Он стучит кулаком по крышке.
— Ага! Ну, каково?
А она только бантом махнула.
Тогда я разозлился и крикнул:
— Эй, ты! Нечего здесь проходить! Слышишь! Нечего!
Расстроенный, я ушел с балкона. Я вижу, и папа расстроенный. Он сидит, подперев рукой щеку. Такой весь печальный.
— Мама на кухне, — говорит он.
— Зачем мне мама?
— Тогда как хочешь, — говорит он.
Вот и мама. Она говорит:
— Брось ты это... Володя...
— Что бросить-то? — говорит папа.
— Эту твою... симфонию...
— Я же чувствую... тут вот не то... тут не то... а тут — то!
— Ну и брось, раз все не то...
— Не все не то...
— Все равно.
— Как это так все равно?!
— Я-то тут ни при чем? — говорит ему мама.
— Ты ни при чем, верно...
— И Петя ни при чем, и Боба.
— И Петя и Боба... — говорит папа.
Он смотрит на нас, а мы на него.
— Дайте мне отдохнуть, — просит папа.
Но ему не дают отдохнуть. К нам звонок. Это Олимпиада Васильевна. Со своим сыном Мишей. Папа будет с ним заниматься.
11
НА ДАЧЕ
На даче у нас виноградники, инжировые и айвовые деревья, а за деревьями и виноградниками море синее, иногда зеленое, а когда дождь и ветер — серое. Вот какое море! А песок под ногами горячий. Но к этому я привыкну. В прошлом году мне так жгло ноги — вы себе не представляете! А потом я привык и ходил себе, сколько влезет. У нас на даче есть бык. Он в сарае. Его звать Алеша. Я видел его только в щелку сарая. Огромный бык. Рога — во!
Говорят, очень злющий. Тетя Эля, хозяйка наша, рассказывала. Он сломал два забора, двоих забодал, много бед натворил. Бык страшнейший, ну просто жуть! Иногда он протяжно ревет. Тогда мне становится страшно. Я бегу от сарая подальше. Я хватаю палку и жду. Я готов его встретить отважно. Мы только вчера приехали, а тетя Эля уже нам сказала:
— Смотрите, наш бык опасен!
Мама сказала:
— Как опасен?
— Свирепый он. Не допускайте детей. Чтоб они дверь в сарай не открыли.
Мама сказала нам:
— Слышите?
Я-то дверь не открою. Вот Боба — он может. Что ему бык! Ему все равно. Странный он человек! Я не верю, что я был таким, как он. Хотя мне говорят, что я был таким.
Я сейчас стою в винограднике. Вижу поезд вдали, белый дым. Слышу стук колес. Кричат, кружатся в небе птицы. А солнце-то словно костер горит! Вся голова моя теплая. Мне бы в море сейчас!
Но мама меня одного не пускает. Очень жаль, что нет со мной братьев Измайловых!
Вон сидит на заборе мальчишка — весь черный. Нужно с ним познакомиться. Непременно я загорю, как он. Чего бы мне ни стоило!
Я стою в винограднике. Здорово, что мы на даче! Скоро наш виноград поспеет. Мы будем есть его сколько хотим. Пока не наедимся. Папа меня так учил: «Ты берешь в руки кисть. Вот так, а другой рукой ягоды рвешь. И кладешь их в рот. Ты набираешь их полный рот. Как можно больше. Потом — раз! — надави все зубами. Ты понял? Вот так едят виноград!» Каждый год он повторял: «Погоди, пусть он только поспеет! Я покажу тебе, как это делается. Пусть он только поспеет!» — «Это замечательно!» — говорил я. «Еще бы! — говорил папа. — К тому же ты можешь его сушить. Вон на той плоской крыше. Брезент расстели и суши. Зимой всех угостишь». Каждый год я собирался сушить. Но не сушил ни разу. В этот год я насушу два мешка, или три, или даже четыре...
Сейчас папа в городе, что же делать! У нашего папы работа. Он не может все время быть с нами. Приедет он только к вечеру. Я увижу издали поезд. Со всех ног я помчусь к калитке. Чтобы встретить его на дороге.
Я стою в винограднике. Скоро весь виноград поспеет, инжир поспеет, айва поспеет, гранаты поспеют... Я даже стих сочинил:
Солнце светит, и море сверкает,
Инжир и айва поспевает,
И растет, и растет виноград,
Как я рад! Как я рад! Как я рад!
Мама ищет меня по саду. Она держит за руку Бобу. Вы слышите? Мама зовет меня.
Я иду маме навстречу.
13
ОЧЕНЬ МАЛЕНЬКАЯ ГЛАВА
Я пошел поглядеть виноград. Я-то знал, что он еще зеленый. Но я хотел еще раз поглядеть. Вдруг я вижу — бежит по дороге мальчишка, вокруг пыль столбом и жара такая, а он орет:
— Война! Война!
Мама тоже вышла из дому. Слышит это и мне говорит:
— Вот негодный мальчишка! Вчера тоже кричал: «Пожар! Пожар!» А никакого пожара не было.
14
ЕЩЕ ОДНА МАЛЕНЬКАЯ ГЛАВКА
Папе к вечеру стало лучше. Он пошел на вокзал прогуляться. Он всегда ходил на вокзал прогуляться. Уж очень любил он вокзалы! Сядет там где-нибудь на перроне и все сидит, отдыхает.
Вернулся он очень быстро. Мой папа вошел и сказал одно слово:
— Война!
Он не любил говорить много слов. Такой был человек мой папа!
15
ДОМОЙ
Мы уезжаем с дачи.
Мне очень жалко дачу. Жалко мне виноград — он еще не поспел... Жалко мне расставаться с морем...
Но мы уезжаем. Завтра едет на фронт наш папа. Мы будем его провожать. А сейчас мы садимся в машину. И едем в обратную сторону.
Мы едем по той же дороге. Опять еду я с папой в кузове. Но почему мне не весело? Мне даже не интересно. Хотя еду я в том же кузове. И мне могут опять все завидовать...
— Дождь будет, — говорит папа.
— А как же мы?
— Так же, как и сейчас.
— Но ведь дождь...
— Ну и что же?
— Но мы ведь промокнем...
— Промокнем...
А небо уже совсем серое. И дождь пошел.
Папа мой достает одеяло. И мы накрываемся. Мы сидим под одеялом. А дождь хлещет и хлещет на нас. Всюду льется вода. Наши вещи, наверно, промокли...
Мы почти в темноте. Я гляжу в щелку и вижу дождь — больше я ничего не вижу.
— Дурацкий дождь, — говорит папа, — черт бы его побрал...
— Плохо, — говорю я, — когда едешь и ничего не видишь.
— Это верно, — говорит папа, — не очень хорошо...
— И когда дождь, тоже плохо.
— Тоже плохо, — говорит папа.
— И когда ноги мокрые.
— Тоже верно, — говорит папа.
— Почему ты мне так отвечаешь?
— Как?
— Ну, как-то скучно...
— А тебе весело?
— Нет, мне почему-то не весело.
— Потому что дождь?
— И дождь и война. Все вместе.
— Но мы победим? Ведь верно?
— А как же!
— Эх, — говорю, — интересно все же! Трах-бах! — самолеты, танки...
Одеяло с нас чуть не свалилось. Папа поправил его и сказал:
— Ну, ну, ну, не махай руками.
— Тебе каску дадут? — говорю.
— Дадут, — говорит папа, — все дадут.
— Она ведь железная. Даже стальная. Как ты думаешь, каска стальная?
— Стальная, — говорит папа.
— Ты ходи в каске, — говорю, — раз она вся стальная.
— Обязательно, — говорит папа.
А дождь льет и льет.
А мы все едем.
16
ДО СВИДАНИЯ, ПАПА!
Я, мама, Боба стоим на балконе.
Мы глядим в темноту — вокруг темно, в нашем городе затемнение. Там в темноте мой папа. Мы слышим папины шаги, мне кажется, я его вижу, вот он обернулся, махнул нам рукой... Он только что вышел из дому. Только что с нами простился. Он уходит все дальше, туда в темноту.
— До свидания, папа! — кричу я.
— До свидания, папа! — кричит Боба.
Только мама стоит с нами молча. Я кричу в темноту:
— До свидания!
Боба машет двумя руками. Темнота-то какая! А он все машет. Будто папа его увидит...
...Шагов папы не слышно. Наверное, он свернул за угол. Мы с Бобой кричим:
— До свидания, папа!
Мой папа ушел на войну.
Мы уходим с балкона.
Сергей Михалков «Случаи из жизни красноармейца Мухина»
ПЕРВЫЙ СЛУЧАЙ
Был Иван Иванович Мухин водопроводчиком. Работал на заводе. И вся вода была у него в руках. И никогда
водопроводные трубы не засорялись; и дирекция завода не раз в приказах отмечала стахановскую работу своего водопроводчика тов. И. И. Мухина.
Но вот пришла к гражданину Мухину повестка в армию служить. И пошел он, молодой боец, на призыв.
Обули его и одели во все военное, винтовку со штыком, патроны да котелок выдали, на довольствие в первый взвод зачислили, и стал Мухин настоящим красноармейцем.
Вот служит он год, вот служит полтора и не успел дослужить своего второго года, как вдруг... война.
Боец Мухин про войну только книжки читал, по рассказам командиров о войне слышал, сам никогда не воевал и не знал, как это делается.
А тут его берут и привозят на самые что ни на есть передовые. Дальше некуда.
Вот так — деревушка П., вот так — речушка Н., а вот так — где-то за речушкой в кукурузе гитлеровцы. Ведут по нашей стороне пулеметный огонь, но не наступают.
И вот вместе со всем своим взводом залег наш Мухин на рубеже в небольшой лощинке и ждет приказа командира. А командир этого взвода был лейтенант Кротов. Кадровый лейтенант, очень храбрый человек с медалью «За отвагу».
Лежат бойцы в укрытии, командир в бинокль на чужой берег смотрит, а кругом пшеница шумит, пчелы с цветка на цветок перелетают. Очень мирная картина, и трудно себе представить, что, может быть, через некоторое время здесь развернутся военные действия.
Лежит Мухин под кустиком и, пока еще есть время, думает о том, о сем, как и что, и в каком он положении, и как он будет драться с врагом в свой первый раз, потому что до сих пор негде было проверить ему свою храбрость.
И пока он так думал, лейтенант Кротов что-то решил и зовет его:
— Товарищ Мухин, ко мне!
И когда он подполз к своему командиру, лейтенант Кротов посмотрел ему прямо в глаза и спросил:
— Как вы себя чувствуете, товарищ боец?
А чувствовал себя боец Мухин в этот момент даже очень неплохо. И когда лейтенант Кротов убедился в этом, он сказал просто, по-военному:
— Товарищ Мухин! На той стороне в кукурузе пулемет противника. Переберитесь через речушку и установите расположение огневой точки.
Боец Мухин ответил: «Есть!» — и пополз по высокой траве к берегу реки, туда, где плавни и камыши, чтобы выполнить приказ командира.
А пулемет в это время перестал стрелять, и начинало смеркаться.
Ползет наш Мухин и продолжает думать: как и что, и почему это именно его командир в разведку послал, и интересно, как он из всего этого выберется и вернется обратно к своим товарищам по отделению. И вот он уже через речку перебрался, на чужой берег вылез, в кукурузу заполз и вдруг слышит где-то рядом немецкий разговор: «Вас ист дас, ейн, цвей, дрей» и все такое прочее.
Зажал Мухин в руке свою винтовку крепче, и все мысли у него из головы вылетели, кроме одной: «Вот они, живые фашисты, надо их поскорее сделать мертвыми...»
И с этой мыслью подполз Мухин осторожно к небольшому кустику, раздвинул ветки и видит: сидят три гитлеровца и жуют сырую кукурузу.
Конечно, когда другой человек кушает, нехорошо ему мешать, но Мухин решил не дать доесть фашистам три початка колхозной кукурузы и поэтому, подобравшись поближе к противнику, вскочил вдруг за спиной у гитлеровцев и — «ейн, цвей, дрей» — двоих заколол штыком, а третьего по голове прикладом ударил. Так и упал фашист с кукурузой во рту. На всю жизнь наелся!
Покончил наш Мухин с врагами, смотрит — пулемет немецкий в траве стоит, три винтовки рядом лежат, штук пять гранат. Вот она, огневая точка противника!
Не успел Мухин это подумать, как слышит: идут по кукурузе люди и тоже между собой по-немецки разговаривают. И повернул боец Мухин тогда свой трофейный пулемет в ту сторону и, подпустив их поближе, открыл огонь.
Стреляет Мухин, а сам думает — может, я что-нибудь не то делаю? Эх, где бы мне свою храбрость проверить? Хоть бы раз счастливый случай подвернулся!
Расстрелял Мухин все патроны, перебросал все гранаты, сколько гитлеровцев переколотил — в темноте считать не стал, забрал пулемет и обратно к своим двинул. По траве полз, сквозь кусты пробирался, в камышах путался, наконец вылез на свой берег, а вскоре уже у своих был. В своем первом взводе.
И, поставив трофейный пулемет на землю, боец Мухин обратился к своему командиру с такими словами:
— Товарищ лейтенант! Вот она, огневая точка противника! Я ее захватил с собой!
На что лейтенант Кротов ответил просто, по-военному:
— Спасибо, товарищ Мухин! Вы отлично выполнили свою задачу!
Вот какие случаи бывают на войне.
ВТОРОЙ СЛУЧАЙ
За два месяца войны красноармеец Иван Мухин научился воевать. Можно даже сказать, отлично научился. И заслужил этим всеобщую любовь и уважение в своем батальоне. Шесть благодарностей получил боец Мухин за два месяца войны. И его командир лейтенант Кротов дважды сказал ему: «Будете в партию заявление подавать, можете рассчитывать на мою рекомендацию. Вы проявили себя как настоящий воин Красной Армии».
На что боец Мухин ответил: «Заявление я уже написал, и вот оно у меня здесь возле самого сердца лежит. А подать я задумал его не позже завтрашнего дня. Хотелось бы мне только перед этим еще раз себя на боевом деле проверить».
И вот случай представился Мухину в тот же день.
Надо было узнать, есть ли на одном небольшом хуторе гитлеровцы или нет? И боец Мухин взялся разведать. Хутор был не особенно далеко. Если напрямик идти, то минут за тридцать-сорок дойти можно.
Но гитлеровцев на хуторе не оказалось. Или их там вовсе не было, или они там были, а потом ушли — неизвестно, только боец Мухин, точно установив, что противника на хуторе нет, направился в обратный путь.
Но на всякий случай Мухин решил просмотреть шоссейную дорогу, которая проходила неподалеку от того хутора и спускалась к реке. С этим решением боец Мухин, стараясь не особенно выделяться на фоне подсолнухов, подошел к шоссейной дороге. И дорога тоже оказалась пуста.
А день был такой жаркий, знойный. От белой щебенки прямо пар шел. Кузнечики в траве циркали.
И боец Мухин на минуточку присел в тени подсолнухов, чтобы передохнуть и, надо откровенно признаться, полускать семечек, до того они к себе манили и звали прохожего человека. Но не успел насладиться подсолнухом, как вдруг услышал трескотню приближающихся моторов.
Не иначе по дороге кто-то ехал на очень большой скорости. И не успел боец Мухин это для себя установить, как из-за поворота выскочили пять мотоциклистов, несомненно фашистов, и, тарахтя на своих машинах, пронеслись мимо нашего бойца прямо вниз к реке.
«Так-так, — подумал Мухин, — это уже интересно!» — И с этими мыслями он встал во весь рост в подсолнухах, чтобы, насколько это возможно, проследить за вражеской разведкой.
И тут он увидел следующее: гитлеровские мотоциклисты спустились к мосту, остановили свои машины и, протащив их в сторону от дороги, расположились на берегу речушки, в тени кустов, очевидно имея желание отдохнуть, покупаться и, может быть, даже подзагореть на украинском солнце.
И действительно. Четверо фашистов стали тут же раздеваться и полезли в воду, а один — очевидно, он был ниже чином — остался на берегу стеречь белье, оружие и мотоциклеты.
И, увидев все это с горки, красноармеец Мухин принял немедленно решение.
Он зарядил одну свою ручную, гранату... и опять по подсолнухам пошел прямо в сторону купающихся фашистов. И когда он шел, гиканье и радостные возгласы освежающихся гитлеровских молодчиков точно ориентировали его, куда нужно поскорее выйти, пока противник еще в воде без штанов и оружия. А с тем, одним, который остался сторожить добро, боец Мухин надеялся как-нибудь справиться без особого шума и паники. Так оно и вышло.
Вылез Мухин шагах в двадцати от того места, где гитлеровцы купались. Вылез, смотрит: четверо за кустами в воде плещутся, а пятый лежит себе на спине и спит. И навозная муха у него по лбу ходит.
Спугнул боец Мухин эту муху. Заколол гитлеровца штыком. А сам за кустами к берегу подкрался, да как закричит: «Сдавайтесь, гады!» И гранату над головой занес.
Можно прямо сказать, не ожидали фашисты такого номера. Не ожидали. Когда они увидели на берегу красноармейца с гранатой в руке и когда они поняли, что они голые и мокрые, они побелели как мел. А один, который только что вынырнул из воды и намеревался подшутить над своим товарищем, пустить в него водяную струю изо рта, так и остался стоять, набрав в рот воды и не зная, что с ней делать.
— Вылезайте! — скомандовал Мухин и показал для ясности рукой, что в настоящий момент требуется от гитлеровцев. — Вылезайте по одному!
И они стали выходить на берег, синие от страха, размазывая по телу грязь, потому что, когда они вылезали на берег, у них подкашивались ноги и они пачкали свои руки и коленки о глинистый берег украинской речушки Н.
Конечно, если бы Мухин был не один, а, допустим, с ним был бы еще боец, он дал бы гитлеровцам одеться, забрал бы оружие и документы, спрятал бы машину в кустах и доставил бы пленных в свою часть в нормальном виде. Но поскольку он был один и в силу этого не мог одновременно и одевать фашистов, и собирать трофеи, и смотреть, чтобы никто не сбежал, Мухин решил доставить пленных в том виде, в каком они попались.
И, приняв это решение, он вывел фашистов на шоссейную дорогу, сам еще не зная, как поведет их в таком виде за пять километров и что из всего этого получится в дальнейшем.
Если фашисты не ожидали так внезапно попасться в плен одному советскому бойцу, то они уж вовсе не могли себе представить, что им придется
Надо сказать, что, когда подвода добралась до места назначения, смеху было много. Некоторые бойцы просто ложились на землю и не могли от смеха подняться. Только фашистам было не по себе. Они немножко больше, чем этого требует медицина, попеклись под солнцем, и вид у них был странный и не подходящий для военной обстановки.
Лейтенант Кротов, тоже с трудом сдерживая улыбку, сказал красноармейцу Мухину: «Спасибо, товарищ Мухин. Вы отлично выполнили свою задачу».
На что Мухин, как всегда, ответил: «Служу Советскому Союзу».
А за трофеями, что остались на берегу речушки Н., лейтенант Кротов послал двух бойцов, которые через некоторое время доставили в часть пять мотоциклетов и все фашистское барахло.
Вот какие случаи бывают на войне.
ТРЕТИЙ СЛУЧАЙ
Бойцы первого взвода лежали в укрытии и ждали наступления противника.
Боец Мухин со своей неразлучной подругой — винтовкой укрылся за небольшим бугорком и зорко смотрел в ту сторону, откуда должны были появиться фашисты. От нетерпения ему было жарко, и он не мог дождаться того момента, когда появятся враги.
Наконец они показались.
Нет, сначала боец Мухин не поверил своим глазам. Сначала он даже приподнялся немножко и сдвинул на затылок каску, но потом он ясно увидел: впереди выступающих гитлеровцев шли женщины. Несколько десятков женщин. У многих на руках были дети.
Женщины шли шатаясь, спотыкаясь, как слепые, глядя перед собой ничего не видящими глазами.
А за ними с автоматами и пулеметами двигались фашисты.
И тогда боец Мухин сразу все понял. Гитлеровцы прикрывались беззащитными женщинами. Мирными украинскими женщинами. Женщинами, мужья которых, может быть, в эту самую минуту героически сражались в рядах Красной Армии за советскую землю.
И боец Мухин немного растерялся...
А лейтенант Кротов, его боевой командир, не растерялся. Он приказал немедленно двум отделениям зайти с правого и левого флангов противника, чтобы разить его наповал. А женщин и детей пропустить вперед и открывать огонь по наступающим фашистам с самого близкого расстояния.
Так приказал лейтенант Кротов, побледнев от злости и от ненависти к фашистским выродкам.
Женщины подходили все ближе и ближе.
Ни один выстрел не встретил их. Ни одна голова не приподнялась над укрытием. Ни один боец не выдал себя. Можно было подумать, что здесь и нет никого. Что фашисты ошиблись и наступают на пустое поле, с копнами сена и соломы.
И вот, когда женщины подошли так близко, что можно было видеть их полуоткрытые пересохшие рты, когда первые ряды гитлеровских солдат приблизились настолько, что можно было их бить на выбор, бойцы первого взвода открыли огонь. Точный, спокойный, прицельный огонь по фашистским солдатам и офицерам.
Женщины побежали. Они побежали туда, откуда начали стрелять, они бросились вперед. Падали и снова вставали, стараясь как можно скорее добраться до тех, кто навстречу им открыл ружейный огонь. Они знали, что только там их спасение.
И гитлеровцев охватила паника. Они не ожидали, что их подпустят так близко, они стали без толку палить куда попало, они стреляли в спины бегущих от них женщин, за которыми прятались, они начали строчить во все стороны, потому что в это время с правого и левого флангов по ним ударили два боевых отделения лейтенанта Кротова.
Красноармеец Мухин лежал за своей кочкой и стрелял по гитлеровцам. Он спокойно прицеливался в офицеров и клал их на месте. Ни одна пуля не пролетела мимо фашистского мундира.
И вдруг он увидел ребенка. Этот ребенок, наверное, был на руках у матери. И наверное, его бедная мать погибла от пули гитлеровского офицера, пущенной ей в спину. И ребенок остался один, эта крошка, которой было года четыре, не больше. Он сидел на земле и испуганно крутил головой, ничего не соображая, не зная, где его мама и почему кругом такое творится. И он не понимал, что ему грозит страшная опасность, что если он встанет и пройдет несколько шагов, его может сразить любая пуля.
Боец Мухин, когда увидел этого ребенка, перестал стрелять. Он пополз к тому месту, где сидел этот малыш. А кругом свистели пули, и было удивительно, что ни одна пуля не задевает сидящего на земле мальчика, который от страха даже не может кричать и спрятаться куда-нибудь в надежное место.
Боец Мухин подполз к ребенку, и маленький мальчик потянулся к нему
Красноармеец Мухин никогда еще не общался с детьми. Своих у него не было, и детей он всегда видел только издали, рядом с матерями или играющих в бабки. И в душе он был уверен, что не может быть нежным отцом, и вообще дети — это не его стихия.
Но тут, на поле боя, когда в его руках была жизнь незнакомого ребенка, красноармеец Мухин понял, что в эту минуту нет для него ничего более дорогого, чем этот украинский мальчуган, которого нужно спасти во что бы то ни стало.
И он дополз до надежного укрытия и посадил мальчика на солому. Бой в это время разгорелся, и фашистские войска в третий раз переходили в наступление и в третий раз откатывались обратно, неся большие потери. А когда фашисты в четвертый раз пошли в атаку, они сразу потеряли на своем правом фланге двух офицеров.
Это боец Мухин два раза прицелился и два раза нажал спусковой крючок. Он лежал за стогом соломы, рядом с ним сидел маленький мальчик, который ничего уже не боялся и даже играл с пустыми патронными гильзами от винтовки красноармейца Мухина.
Вот какие случаи бывают на войне.
ЧЕТВЕРТЫЙ СЛУЧАЙ
Это была самая простая стеклянная фляжка в парусиновом чехле и с резиновой затычкой на веревочке. И боец Мухин всегда носил эту фляжку при себе.
Где воды в нее наберет, где — молока.
И не раз эта фляжка выручала бойца в знойный летний день на пыльной дороге. А емкостью она была в два полных чайных стакана.
И погибла эта замечательная фляжка при следующих обстоятельствах.
7 сентября боец Мухин утром наполнил свою фляжку холодной ключевой водой, а к вечеру того же дня начался бой за деревню Д.
Просочившийся гитлеровский танковый отряд ударил по деревне со стороны рощи, и взвод лейтенанта Кротова принял этот удар.
У бойца Мухина была бутылка с горючей смесью, и он давно ждал счастливого случая, чтобы наконец уничтожить фашистский танк. Поэтому, когда вражеский танк выскочил из-за кустов и двинулся в сторону ручья, красноармеец Мухин не растерялся. Он бросил бутылку во вражескую машину. И вражеский танк загорелся как свеча. А вокруг шел бой. Стрельба и крики «ура» перемешивались со стонами раненых. И бойцы взвода лейтенанта Кротова буквально закидывали вражеские танки своими бутылками. Тут боец Мухин увидел фашистский танк, у которого, очевидно, была подбита гусеница. Танк танцевал на одном месте и во все стороны вел огонь.
И бойцу Мухину вдруг страшно захотелось покончить с этим танком. Но, кроме автомата, в руках у него ничего не было. Тогда боец Мухин так
разволновался, что схватился за свою фляжку и выпил сразу всю воду, чтобы немножко успокоиться и, успокоившись, принять решение.
Он выпил всю воду, которой и было-то лишь два глотка, и тут-то ему пришло в голову решение. В его руках была пустая стеклянная фляжка, которая не раз выручала его и должна была выручить и на этот раз.
Рядом с собой Мухин давно заметил перевернутый немецкий мотоциклет, из бака которого по капле вытекал бензин, быстро испаряясь на горячем воздухе.
Мухин достал свой индивидуальный пакет и вытащил кусок ваты. Он свернул из этой ваты фитиль и подполз к немецкому мотоциклету. Набрал полную фляжку немецкого бензина, намочил бензином ватный фитиль, заткнул им горлышко своей любимой фляжки и, проделав все это, пополз прямо к танку, который все еще вертелся вокруг своей оси, расстреливая снаряды.
Мухин подполз к танку и, вынув из кармана спички, поджег фитиль, торчащий из фляжки.
Все остальное произошло так быстро, что боец Мухин даже сам сейчас не помнит, как это так случилось, что он швырнул свою фляжку прямо в моторную часть гитлеровского танка, и танк загорелся на его глазах как свеча.
Гитлеровцы открыли люк и начали прыгать из танка, словно мыши. Их снаряды стали рваться сами по себе. А боец Мухин, который не ожидал, что его фляжка может сыграть такую большую роль в военных действиях, лежа за пригорком, стрелял из своей винтовки по фашистскому экипажу, который катался по земле, стараясь потушить горящие комбинезоны.
Одним словом, танк сгорел.
После боя лейтенант Кротов, узнав обо всем этом, сказал своему бойцу:
— Товарищ Мухин, у вас настоящая русская смекалка.
На что красноармеец Мухин ответил:
— Смекалка-то смекалка, но вот фляжку мне жалко!
И хотя этот ответ получился в рифму, он был вполне искренним, потому что боец Мухин за три месяца войны привык к своей походной фляжке и, несмотря на то, что она помогла ему совершить геройский подвиг, ему жалко было с ней расстаться.
Вот какие случаи бывают на войне.
Альберт Лиханов «Боря Цариков»
Метель кружила в городе, метель. Палило с неба солнце, и небо было спокойным и ясным, а над землей, над зеленой травой, над синей водой, над искристыми ручьями кружила веселая тополиная метель.
И сквозь все это бежал Борька и гнал колесо, железный ржавый обруч. Колесо журчало... И все вокруг кружилось: и небо, и тополя, и тополиный снег, и обруч. И было так вокруг хорошо, и все смеялось, и были легкими Борькины ноги...
Только все это было тогда... Не теперь...
А теперь.
Борька бежит по улице, а ноги у него будто свинцом налиты, и дышать нечем — глотает горячий горький воздух и бежит, будто слепой, наугад. А на улице — метель, как тогда. И солнце жарит, как раньше. Только в небе — дымы столбами, и заливает уши тяжкими громами, и замирает на миг все. Даже метель, даже пушистые белые хлопья враз повисают в небе. Что-то дзенькает в воздухе, словно лопается стекло.
«Где это обруч-то, — будто сквозь сон думает Борька... — Обруч-то где?..» И все вокруг расплывается враз, мутнеет, отдаляется как бы. И уж совсем нечем дышать Борьке.
— Обруч-то... — шепчет он, а перед лицом его — солдат в гимнастерке, красной у плеча, простоволосый, с черным лицом. Это ему и еще другим солдатам, что обороняли город, приносил Борька воду, хлеб. И все говорили ему спасибо. И Борька даже подружился с солдатами. А теперь...
— Уходите?.. — спрашивает Борька.
— Борька, — говорит солдат, — Борька Цариков. — И опускает голову, словно в чем виноват перед Борькой. — Прости, Борька, но мы еще вернемся!..
* * *
Немцы появились в городе неожиданно.
Сначала, осторожно ворочая пушками из стороны в сторону, будто принюхиваясь, прошли танки, потом прикатили огромные грузовики, и город сразу стал чужим... Немцы были всюду: толкались полуголые у колонок, шастали по домам и выходили оттуда, будто спекулянты рыночные, с узлами всякого барахла, и вслед им тоскливо смотрели белесыми глазами бабки и крестились на восток.
К Цариковым немцы не зашли. Да и что с того. Мама уехала с братом в Саратов. А он, Борька, уходит с отцом в лес, в партизаны. Только отец раньше. Сначала он, Борька, должен зайти к деду. Так договорились с отцом. Борька пошел к двери и вышел на улицу.
Он перебегал от дома к дому, прячась за углами, чтобы его не увидели немцы. Но они занимались своими делами, и никто не смотрел на Борьку. Тогда он пошел прямо по улице, сунув для независимости руки в карманы. А сердце билось тревожно. Он шел через весь Гомель, и его не останавливал никто.
Он вышел на окраину. Вместо домов торчали печные трубы, как кресты на могилах. За трубами, в поле, начинались траншеи. Борька пошел к ним, и снова никто не окликнул его.
Чадили головешки на многих пожарах, колыхалась трава, уцелевшая кое-где.
Озираясь по сторонам, Борька прыгнул в траншею. И разом все в нем застыло, будто остановилось даже сердце. На дне траншеи, неудобно раскинув руки, лежал среди пустых гильз тот солдат с черным лицом.
Солдат лежал спокойно, и лицо у него было спокойным.
Рядом, аккуратно прислоненная к стенке, стояла винтовка, и казалось, что солдат спит. Вот полежит немного и встанет, возьмет свою винтовку и снова станет стрелять.
Борька смотрел на солдата, смотрел пристально, запоминая его, потом повернулся наконец, чтобы идти дальше, и рядом увидел еще одного убитого. И дальше, и дальше вдоль траншеи лежали люди, недавно, совсем еще недавно живые.
Вздрагивая всем телом, не разбирая дороги, Борька пошел обратно. Все плыло перед глазами, он глядел лишь себе под ноги, голова гудела, звенело в ушах, и он не сразу услышал, что кто-то кричит. Тогда он поднял голову и увидел перед собой немца.
Немец улыбался ему. Он был в мундире с закатанными рукавами, и на одной руке у него — от запястья до самого локтя — часы. Часы...
Немец сказал что-то, и Борька не понял ничего. А немец все лопотал и лопотал. А Борька, не отрываясь, смотрел на его руку, на его волосатую руку, увешанную часами.
Наконец немец повернулся, пропуская Борьку, и Борька, озираясь на него, пошел дальше, а немец все смеялся, а потом поднял автомат — и за Борькой, всего в нескольких шагах, брызнули пыльные фонтанчики.
Борька побежал, немец захохотал вслед, и тут только, одновременно с автоматными выстрелами, Борька понял, что эти часы немец снял с наших. С убитых.
Странное дело — дрожь перестала бить его, и, хотя он бежал, а немец улюлюкал ему вслед, Борька понял, что он больше не боится.
Будто что-то перевернулось в нем. Он не помнил, как очутился опять в городе около школы. Вот она — школа, но уже это не школа — немецкая казарма. В Борькином классе, на подоконнике, солдатские подштанники сушатся. Рядом немец сидит, блаженствует — пилотку на нос надвинул, в губную гармошку дует.
Прикрыл глаза Борька. Почудился ему шум многоголосый, смех переливчатый. Знакомый смех. Не Надюшки ли со второй парты? Почудился звон ему редкий, медный. Будто Ивановна, уборщица, на крылечке стоит, на урок зовет.
Открыл глаза — снова немец пиликает, немцы по школе расхаживают, будто всю жизнь они в Борькиных классах живут. А ведь где-то вон там, на кирпичной стенке, ножичком имя его процарапано: «Борька!». Вот только надпись и осталась от школы.
Поглядел Борька на школу, поглядел, как ходят в ней гады эти проклятые, и сердце сжалось тревожно...
Улицы, как малые речки, вливались одна в другую, становясь все шире. Борька бежал вместе с ними и вдруг споткнулся будто... Впереди, посреди развалин, стояли оборванные женщины, дети — много-много. Вокруг хороводом сидели овчарки с прижатыми ушами. Между ними с автоматами наперевес, с загнутыми рукавами, как на жаркой работе, прохаживались солдаты, пожевывая сигареты.
А женщины, беззащитные женщины, толпились беспорядочно, и оттуда, из толпы, слышались стоны. Потом вдруг что-то затарахтело, из-за развалин выехали грузовики, много грузовиков, и овчарки поднялись, оскалив клыки: зашевелились и немцы, подгоняя женщин и детей прикладами.
Среди этой толпы Борька увидел Надюшку со второй парты, и Надюшкину маму, и уборщицу из школы, Ивановну.
«Что делать? Как им помочь?»
Борька наклонился к мостовой, схватил тяжелый булыжник и, не отдавая себе отчета, что он делает, бросился вперед.
Он не видел, как обернулась в его сторону овчарка и солдат щелкнул у нее замком на ошейнике.
Собака пошла, не побежала, а пошла на Борьку, уверенная в легкой победе, и немец отвернулся тоже без всякого интереса к тому, что произойдет там, у него за спиной. А Борька бежал и не видел ничего.
Но собаку увидели мама Надюшки и Ивановна. Они закричали: «Собака! Собака!»
Они закричали так, что на площади даже стало тихо, и Борька повернулся, увидел овчарку. Он побежал. Побежала и собака, раззадоривая себя.
Борька помчался быстрее ее, завернул за угол, и в тот момент, когда завернула за ним и овчарка, хозяин ее, обернувшись, засмеялся. Женщины закричали снова. И крик их будто подхлестнул Борьку. Сжавшись, как пружина, он распрямился и взлетел на груду кирпича и мусора. Сразу обернувшись, он увидел овчарку.
И крик женщин, и собачья морда с оскаленными зубами будто наполнили Борьку страшной силой. Глянув еще раз отчаянно в глаза собаки, собравшейся прыгнуть, Борька схватил ржавый лом и, коротко размахнувшись, выставил лом навстречу собаке. Овчарка прыгнула, глухо ударилась о кирпичи и замолкла.
Борька спрыгнул вниз и, оборачиваясь на мертвую овчарку, на первого убитого им врага, побежал снова к окраине, за которой начинался редкий кустарник. Его пересекала дорога в деревню, где жил дед...
***
Они шли лесной тропой, и ноги их утопали в тумане. Как из-за занавеса, выступила кузня. Дед отомкнул дверь, шагнул вперед, остановился, словно раздумывая, потом глянул по сторонам: на холодный горн, на черные стены.
Они развели огонь, и он замельтешил, весело переплетаясь в красные косицы. Железо калилось в нем, становилось белым и гнучим.
Дед глядел в огонь задумавшись.
Они и раньше ковали, дед и внук. Прошлым летом Борька с Толиком, братаном, все лето в деревне жил, поднаторел в дедовом, ремесле, любил его, и дед радовался тому, хвастал, бывало, соседям, что растет ему взамен добрый коваль, фамильный мастер.
Молоты стучали, железо послушно гнулось.
И вдруг дед молот остановил, сказал, кивнув на гаснущий металл:
— Вишь... Вишь, она, сила-то, и железо гнет...
Борька стучал молотком в гнущееся железо, думал над дедовыми словами и вспоминал все, что нельзя было забыть. Женщин и детей, угоняемых неизвестно куда на машинах с крестами... Волосатого немца с часами до локтя и розовый, со слюной, оскал овчарки...
Облокотясь о колено, смотрел дед в горн, в утихающий огонь.
— Нет, ты слухай меня, старого. Потому как сила силе рознь, и не набрать немцам на нас никакой силы...
Вдруг они обернулись на ярко вспыхнувший свет неожиданно распахнутой двери и увидели немца с автоматом на груди. Лицо у немца было розовым, и голубые глаза улыбались. Шагнул фриц через порог, сказал что- то деду по-своему.
Дед пожал плечами.
Снова повторил румяный немец свои слова, на лай похожие. Дед головой мотнул.
Посмотрел на деда немец прозрачными глазами... И вдруг автоматом повел — и брызнуло из ствола пламя.
Увидел Борька, как не на немца, нет, на него, Борьку, посмотрел в последний раз дед, медленно оседая, роняя из рук малый молоток — серебряный голос.
Осел дед, упал навзничь. Обернулся Борька. Немец стоял в дверном проеме, улыбался приветливо, потом повернулся, сделал шаг...
Мгновенья не было. Меньше. Оказался возле немца Борька и услышал сам густой стук молота о каску. Ткнул немца в кузнечный пол румяным лицом, улыбкой. Рванул из побелевших рук автомат. И услышал, как зовут немца:
— Шнель, Ганс!.. Шнель!..
Борька выскочил из кузни, наспех нахлобучив шубейку, глянув в последний раз деду в лицо. Дед лежал спокойный, словно спал... По тропинке к кузне шел другой немец.
Борька поднял автомат, навел на немца, нажал крючок — и ткнулся в
***
Борька шел целый день, выбиваясь из сил, и ночевал в черной холодной бане на задах какой-то тихой деревни. Едва забрезжило, он пошел снова, все дальше и дальше уходя в глубину леса, пытаясь найти партизанский отряд «бати». Вторую ночь он провел в ельнике, трясся от мороза, но все- таки выдюжил и утром опять пошел и снова шел целый день, а когда уже совсем выбился из сил, когда поплыли от голода оранжевые круги перед глазами, сзади скрипнул снег...
Борька резко обернулся, перехватывая поудобнее автомат, и тут же сел, слабея, в снег: на него смотрел молодой парень с карабином в руках и с красной полоской на ушанке.
Очнулся Борька в землянке. На него удивленно глядели незнакомые люди...
* * *
Командир был строг и громко выспрашивал у Борьки все придирчиво. Когда Борька рассказал обо всем, «батя» сел на круглую чурбашку, заменявшую стол, и заворошил руками волосы, уставившись в пол. И так сидел молча, будто забыл про Борьку. Борька кашлянул в кулак, переминаясь с ноги на ногу, «батя» взглянул на него пристально и сказал парню, который привел Борьку:
— Поставьте на довольствие. Возьмите к себе, в разведгруппу. Ну, а оружие... — Он подошел к Борьке и ткнул тихонько в бок. — Оружие он, как настоящий солдат, с собой принес...
Сережа, тот самый парень, который нашел его в лесу, тащил на спине к партизанам, а потом стоял рядом с ним перед «батей», теперь стал Борькиным командиром, начал учить его военному делу.
***
Борька шел в деревню, в незнакомую деревню, к незнакомому человеку, и этот человек должен был по одному лишь паролю проводить Борьку на станцию, к какой-то женщине. Женщина эта приходилась тому человеку не то кумой, не то тещей. Она ни о чем не должна была знать, она должна была просто кормить его и поить и говорить, если спросят, что Борька — сын того человека, который доводился ей зятем и к которому шел Борька.
Три дня давалось Борьке, но и на четвертый ждал бы его Сережа, и на пятый, и даже через десять дней — его бы ждали, потому что с первого раза доверили серьезное задание.
Все шло как по писаному. Ночь Борька проворочался на палатях у незнакомого человека, который впустил его сразу же, как Борька сказал пароль. А утром они были уже на станции...
«Теща» поначалу косилась на Борьку. Она велела ему приходить в дом незаметно, чтобы соседи не видели. Но жила «теща» на отшибе, от соседей далеко, и все было нормально.
Три дня Борька крутился на станции, стараясь не попасть на глаза немецкой охране, норовя проникнуть к тупикам.
Но тупики сильно охранялись, даже близко нельзя было подойти, и Борька мучался, волнуясь, что у него ничего не выходит.
Время для выполнения задания истекло, к исходу третьего дня Борька ничего не узнал. «Теща», чувствуя неладное, волновалась тоже, сухо разговаривая с Борькой.
Чтобы хоть как-нибудь ей угодить, Борька, когда она собралась за водой, пошел с ней. Колонки на станции перемерзли, работала лишь одна, и за водой пришлось идти чуть ли не через всю станцию.
Они шли обратно уже не спеша, часто останавливаясь, передыхая, с полными ведрами, когда их нагнал какой- то старик.
— Ох, Михалыч! — закудахтала «теща». — Никак работаешь?
— Не говори, соседка! — крикнул старик. — Заставили, ироды! Кочегар убег...
Борька насторожился.
— Ну да ладно! — крикнул старик. — Ладно, в ездки не гонят, все туг, в маневровых...
— Дядя! — сказал Борька старику. — Я свободный, хочешь, завтра подсоблю.
«Теща» испуганно глянула на Борьку, но, спохватившись, заговорила бойко и ласково:
— Возьми, возьми, Михалыч! Внучек- то, вишь, какой отмахал, а на паровозе не езживал.
На следующий день рано утром она проводила Борьку к старику, и весь день Борька, скинув пальто, махал лопатой, швыряя уголь в красную глотку топки. Пот полз в глаза, ныла спина, но Борька улыбался. За день паровозик не раз сбегал к тупикам. Все они были забиты вагонами. Тяжелыми вагонами, потому что, подцепив хотя бы один, старенький паровозик, прежде чем тронуться, долго пыхтел, крутил колесами на месте, надсаживался, и Борьке приходилось побыстрей шевелить лопатой. А это значило очень много. Это значило, что на станции, в тупике, вагоны с боеприпасами. Склады на колесах...
***
Борька волновался весь вечер, ждал, что вот-вот хлопнет дверь и войдет «отец», чтобы отвести его обратно, поближе к лесу.
К вечеру Борька засобирался.
«Теща» испуганно взглянула на него, захлопнула щеколду и заслонила собой дверь.
— Нет, — сказала она. — Одного не отпущу.
Ночью, когда «теща» уснула, Борька быстро оделся и исчез, тихо открыв дверь.
Он хотел сперва идти прямо в лес к назначенному месту, но в доме родственника «тещи» горел свет, и он постучал в окно.
За дверью зашевелились, щелкнул засов. Борька шагнул вперед, улыбаясь, — и яркий сноп рассыпался перед глазами.
Он словно провалился куда-то, все исчезло перед ним.
Борька пришел в себя от нового удара. Перед ним почти вплотную белели тонкие губы полицая. И снова
***
Снег искрился на солнце, слепил белыми брызгами, и небо было синее- синее, как васильковое поле. Вдали что- то грохнуло, и Борька удивленно посмотрел в небо: фронт еще далеко, а зимой грозы не бывает. И вдруг всем своим существом ощутил, понял — сразу вдруг понял, что и солнце, и белые
Мысль эта пронзила его и потрясла. В ту же минуту снова ударил гром, и Борька снова посмотрел в небо.
В небе, совсем низко над землей, на бреющем полете шли наши штурмовики. Целое звено. И на крыльях у них сверкали звезды.
Он очнулся, когда кто-то сильно толкнул его.
Борька обернулся: «Отец»?!
— Беги!
На дороге они стояли только двое. Немцы и полицаи, отбежав от дороги, сунулись в сугробы, спасаясь от самолетов.
— Беги!
Ревели над головой штурмовики, и с этим ревом слились автоматные очереди.
Не слышал Борька, как свистели пули рядом с ним, как орали немцы и полицаи, как крикнул в последний раз человек, которого он звал «отцом».
***
Новое задание было особое. Как сказал им сам «батя», надо перерезать, словно ножницами, важную дорогу, остановить движение поездов. А удастся, заодно и эшелон взорвать.
Разведчики долго выбирали место, то приближаясь, то уходя в сторону от дороги.
Сережа был мрачен и гнал отряд без перекуров. По рельсам то и дело сновали дрезины с пулеметными установками и время от времени строчили длинными очередями по лесу. Через каждые полкилометра стояли часовые, их часто меняли, и не было никакой возможности подобраться к дороге. Поэтому Сережа все гнал отряд, злясь на немцев.
— Борька, — сказал он неожиданно, — не возвращаться же так... На тебя вся надежда.
***
Когда стемнело, разведчики подошли поближе к дороге и залегли, чтобы прикрыть Борьку, если что. А Сережа обнял его и, прежде чем отпустить, долго смотрел в глаза.
Борька полз ящерицей, маленький и легкий, почти не оставляя за собой
Озираясь по сторонам, он мгновенно раскопал снег. Но дальше шла мерзлая земля, и, хотя нож был Сережкин острый, как шило, мерзлота, словно каменная, поддавалась еле- еле.
Тогда Борька положил взрывчатку и стал копать обеими руками.
Теперь надо всю землю до крошки спрятать под снег, но и лишнего не насыпать, чтобы не было горки, чтоб не увидел ее часовой, посветив фонариком. И утрамбовать как следует.
Дрезина была уже далеко, когда Борька осторожно сполз с насыпи, засыпая снегом шнур. Дрезина прошла, когда он был уже внизу, но Борька решил не торопиться, подождать часового. Скоро прошел и немец, прошел, ничего не заметив, и Борька пополз к лесу.
На опушке его подхватили сильные руки, приняли конец шнура, молча хлопнул по спине Сережа: мол, молодец.
Где-то вдали раздался неясный шум, потом он усилился, и Сережа положил руку на замыкатель. Потом промчалась дрезина, тарахтя из пулеметов по макушкам елей, стремительно пронеслась, будто удирала от кого-то А через несколько минут вдали показался прямой столб дыма, превращающийся в черную неподвижную полосу, а потом и сам поезд. Он шел на полной скорости, и еще издали Борька разглядел на платформах множество танков.
Он сжался весь, приготовясь к главному, сжались и все разведчики, и в ту минуту, когда паровоз поравнялся с часовым, Сережа резко шевельнулся.
Борька увидел, как взлетела маленькая фигурка часового, как паровоз вдруг подпрыгнул и залился малиновым светом, как накренился, плавно уходя под насыпь, и за ним послушно пошел весь эшелон. Платформы складывались гармошкой, грохотало и
— Отходим! — весело крикнул Сережа, и они побежали в глубь леса оставив одного разведчика, который должен был считать потери.
Они шли шумно, не таясь, немцам было теперь не до них, и все смеялись и говорили что-то возбужденно, и вдруг Сережа схватил Борьку под мышки, и остальные помогли ему. И Борька полетел вверх, к вершинам елей, освещаемых красными отблесками.
Пулеметную очередь даже никто и не услышал. Дальним молотком про- тукала она где-то на насыпи, длинная злая пулеметная очередь, и свинцовая злость ее, слабея, рассыпалась впустую по лесу. И только одна пуля, нелепая пуля, достигла цели...
Борька взлетел вверх еще раз, и его опустили, сразу отвернувшись. В снегу, глотая синий воздух, лежал Сережа, чуть побледневший, без единой царапины.
Он лежал, как здоровая, яркая сосна, упавшая неизвестно отчего; разведчики, растерявшись, склонились над ним.
Борька растолкал их, снял шапку с головы Сережи. У виска чернело, расплываясь, пятно...
Подбежал, запыхавшись, разведчик, оставленный считать немецкие потери. Подбежал веселый, нетерпеливый:
— Семьдесят танков, братцы!
Но его никто не услышал. Он молча снял шапку.
— Сережа... — Борька плакал, как маленький, гладя Сережу по голове, и шептал, будто упрашивал его проснуться: — Сережа!.. Сережа!
***
Борька смотрел, как вздрагивают, пригибаясь, тонкие крылья, рассекающие облака, и было и горько и радостно у него на сердце.
Он не хотел лететь в Москву, ни за что не хотел. Но «батя» на прощание сказал:
— Ты все-таки слетай. Война от тебя не уйдет, не бойся, а орден получи. Получи его за себя и за Сережу...
***
Москва оказалась совсем не такой, какой ее Борька раньше видел на картинках. Народ все больше военный, торопливый.
С аэродрома повезли Борьку в гостиницу.
***
В Кремле, в зале, Борька сидел и глазел по сторонам.
Наконец все сели, успокоились, и тут Борька увидел. Он даже сам себе не поверил сначала... Да, там, впереди, у стола с маленькими коробочками, стоял Михаил Иванович Калинин...
Он постоял, глядя сквозь очки на людей, добрый, бородатый, совсем как на картинках, и назвал чью-то фамилию.
Борька от волнения фамилию прослушал.
Вызывал Михаил Иванович по фамилии, имени и отчеству, и Борька поэтому не сразу понял, что это про него.
— Цариков Борис Андреевич, — повторил Калинин, — награждается орденом Красного Знамени.
И Борька вскочил и сказал вдруг из зала по-военному: «Я!»
Все засмеялись, и Калинин засмеялся, а Борька, покраснев до макушки, стал пробираться по своему ряду к проходу.
Михаил Иванович протянул Борьке коробочку, пожал руку, как взрослому, и вдруг обнял и поцеловал трижды, по-русски, как целовал Борьку отец, уходя на войну, как целовал его до войны дед...
Борька хотел было идти уже, но Михаил Иванович задержал его за плечо и сказал, обращаясь к залу:
— Поглядите, каков партизан! Вот не зря говорят: мал золотник, да дорог. Взорвал наш Боря эшелон, 70 танков уничтожил!
И Борьке захлопали второй раз и хлопали так долго, пока он, все такой же, как рак красный, не прошел сквозь весь зал и не сел на свое место.
И был в жизни Борьки Царикова еще один день. Тяжелый и радостный день, когда он вспомнил так быстро забытое детство, тополиную метель в теплом городе на старой улице.
Это было уже после того, как партизанский отряд «бати» соединился с
Это было в день, когда Борькина часть подошла к Днепру и остановилась напротив местечка Лоева, готовясь к прыжку через реку.
Это было в октябре 1943 года.
Опять была ночь, плескалась вода о прибрежные камни. Возле пояса на тесьме Борька привязал Сережин нож и ступил в воду, стараясь не шуметь.
Вода обожгла, и, чтоб согреться, он нырнул, и там, под водой, сделал несколько сильных гребков. Он плыл наискосок, не борясь с течением, а используя его, и приметой ему была береза на том берегу.
Немцы, как всегда, беспорядочно стреляли, и пули шлепались, будто мелкие камешки, усеивая дно свинцовыми градинами. Ракеты плавили
Днепр в синий цвет, и в минуты, когда над рекой выплывала новая ракета, Борька нырял, стараясь подольше задерживать дыхание.
В трусах, с ножом на бечевке, дрожа от холода, Борька выполз на берег. Невдалеке слышался немецкий говор — немцы были в траншее. Идти дальше — опасно: ночью в темноте запросто можно столкнуться с немцем носом к носу, да и голый человек в темноте заметнее.
Борька оглянулся. Целил он на березу и выплыл точно к ней. Мышью шмыгнул он к дереву, влез на него, укрывшись в ветках.
Сидеть тут было опасно. Нет, немецкие трассы шли ниже, но в ответ изредка огрызались и наши, и эти выстрелы могли пройтись и по дереву. Эх, знать бы раньше, можно было предупредить.
Борька замер там, наверху. Место было отличное. По огонькам сигарет, видным сверху, по голосам угадывались траншеи, пути сообщения, окопы, землянки.
Немцы готовились обороняться, и земля вокруг была изрыта траншеями. Громоздились доты, наспех замаскированные.
Борька глядел на землю, раскинувшуюся перед ним, и каждую точку, будто картограф опытный, вносил в уголки своей памяти, чтоб, вернувшись, перенести ее на настоящую карту, которую он долго изучал, прежде чем поплыть, и теперь она была перед глазами, будто сфотографированная его памятью.
Штурмовать Днепр Борькина часть начала утром, сразу после артподготовки, во время которой удалось уничтожить несколько мощных дотов, обнаруженных разведкой. Остальные потери врага можно было увидеть только там, прямо на поле боя, на той стороне Днепра, куда уже переправились первые отделения.
Борька поплыл туда вместе с комбатом и был при командном пункте, выполняя приказы. Всякий раз приказ был один: переправиться через Днепр — доставить пакет, привезти пакет.
Днепр кипел от взрывов снарядов, от маленьких фонтанчиков пуль и осколков. На Борькиных глазах вдребезги разнесло понтон с ранеными, и люди тонули прямо на глазах, и ничем нельзя им было помочь. Несколько раз Борька бросался в самое месиво на берегу, искал лодку, чтобы скорее доставить пакет; он знал теперь, что это значит — доставить вовремя пакет, пронести его целым и невредимым сквозь этот шквал, сквозь это кипение, где земля сомкнулась с небом и водой.
Борька искал лодку и, не найдя, раздевался, как утром, и снова плыл, чудом оставаясь в живых. Найдя же лодку, он загружал ее ранеными и греб что было сил...
К концу дня, когда бой стал удаляться и Днепр поутих, Борька, в восьмой раз переправившись через Днепр, шатаясь от усталости, пошел искать походную кухню. Уже увидев ее синий дымок, Борька присел, радуясь, что дошел, и сидя уснул.
Разведчики искали его тело на берегу Днепра, ходили вдоль течения, обошли плацдарм и уже считали его погибшим, как батальонный повар нашел Борьку спящим под кустом.
Его не стали будить, а гак спящего и перенесли в землянку. А Борька
А потом у Борьки был день рождения.
Комбат велел, чтоб повар даже пироги сделал. С тушенкой.
Пироги получились на славу. И ел их Борька, хоть и стеснялся комбата, а пуще того — командира полка, который вдруг в самый разгар именин приехал на своем «виллисе».
Все вокруг пили за Борькино здоровье.
Когда чокнулись, встал командир полка. Колыхнулось пламя коптилки. Притихли остальные.
Командир полка, человек еще не старый, но седой, сказал Борьке так, будто знал, точно знал, о чем Борька думает.
— Отца бы твоего сюда, Борька, — сказал он. — Да маму. Да деда твоего, кузнеца. Да всех твоих боевых друзей, живых и мертвых... Эх, хорошо бы было!
Командир полка вздохнул. Борька смотрел на огонь задумавшись.
— Ну, чего нет, того нет, — сказал командир полка. — Убитых не оживишь... Но за убитых мстить будем. И вот всем нам, — он оглядел бойцов, ездовых, повара, — и вот всем нам, взрослым людям, нужно учиться у этого мальчика, как надо мстить.
Он потянулся через стол к Борьке, чокнулся с ним кружкой, обнял Борьку, прижал к себе:
— Ну, Борька, слушай! Ты теперь у нас герой. Герой Советского Союза.
Все повскакали с мест, даже комбат, все загалдели, выпили свой спирт, заобнимали Борьку.
А он все думал о том, что командир полка сказал. Об отце, о солдате с черным от копоти лицом, о маме и брате Толике, и о Надюшке и ее маме, и об Ивановне, о деде, об «отце», о Сереже, о всех людях, которых он знал, которых любил...
Слезы поплыли у него из глаз.
И все подумали, что плачет Борька от радости.
Через две недели, 13 ноября 1943 года, немецкий снайпер поймал на перекрестке своего оптического прицела русского солдата.
Пуля достигла цели, и на дно окопа упал маленького роста солдат. А рядом упала пилотка, обнажив русые волосы.
Боря Цариков...
Он умер сразу, не страдая, не мучаясь. Пуля попала в сердце.
Весть о Бориной смерти мигом облетела батальон, и из наших траншей, неожиданно не только для немцев, но и для нашего командира, вдруг рванулась стена огня. Стреляли все огневые средства батальона. Яростно тряслись, поливая немцев, пулеметы и автоматы. Ухали минометы. Трещали карабины.
Видя ярость людей, комбат первым выскочил из окопа, и батальон пошел вперед — мстить за маленького солдата, за Борю Царикова.
Постановлением Совета Министров РСФСР одному из кораблей Советского флота присвоено имя Бори Царикова.
Святослав Сахарнов «Самовар» и Чайка
Жил в Севастополе паренек по фамилии Чайка. Работал учеником в портновской мастерской.
Пш! Пш! — шипят в мастерской утюги. Днем и вечером горят лампы. Скрипят ножницы.
— Чайка, куда ты делся?
Никуда. Смотрит Чайка, как кроит штаны старый мастер. Жжик! — готово, выкроил, будто выхватил из куска.
— Чайка, поставь утюг! Чайка, пришей пуговицу!
И так целый день. Где уж тут до настоящей работы!..
И вдруг война. Не успел оглянуться Чайка — немцы уже в Крыму. Подошли к городу. Бомбят. В бухте корабли из зениток так лупят — летят стекла.
Очутился Чайка на фронте. Граната вместо утюга. Под ногами вместо белых ниток желтая, скошенная пулями трава.
А фронт уже на окраине. Бой в городе. На улицах танки. Из портновской мастерской бьет по фашистам пулемет
Чайка тащил к пулемету диск, когда что-то горячее ткнуло его в бок. Он упал. На гимнастерке алым пятном проступила кровь...
Армия оставляла Севастополь.
Порт пустел. Один за другим уходили в туманное море корабли.
Последним от причала отплыл маленький пузатый катерок. Палуба горбом, медная труба — настоящий самовар.
В последний момент два солдата затащили на него Чайку.
Чук-чук-чук! — стучит бензиновый мотор. Катер, как утка, переваливается с волны на волну.
Ни дымка, ни берега — одно море.
Прошел день. Второй... Мотор сделал последний раз: чч... ук! чч... ук! — и замолк.
Кончился бензин.
Тут, как назло, — немец. Самолет с черными крестами. Увидал катерок — развернулся, прижался к самой воде и пошел в атаку.
Жик-жик-жик! — Летчик из пулемета. — Жик!
Пронесся над самым катером, погрозил кулаком и улетел. Ясное дело: сейчас своих пришлет.
Куда уйдешь без мотора?
Думали-думали солдаты, матросы: что делать?
Ничего не придумали.
И вдруг:
— Я, братцы, придумал, — сказал слабым голосом Чайка.
Что придумал? А вот...
И началось.
Двое тащат шест. Вбили его в палубу. Остальные — шинели долой, порют на куски, только треск идет. Куски — Чайке.
У того — три иглы, два матроса в помощь. Шьют кусок к куску, солдатскую шинель к матросской лепят. Скорее! Скорее!
И через час — парус, настоящий парус поднялся над катером!
Ветер ударил в него. Шест скрипнул. Катер, клюнув носом, пошел вперед...
Три дня и три ночи уносил их ветер от врага. Высокие волны и низкие облака.
Катер шел на восток.
На четвертый день показались верхушки гор. Над водой — розовые дымки кораблей.
Это были свои.
...К катеру уже спешил эсминец с краснозвездным флагом. Солдаты, матросы разбирали мешки, винтовки — скоро порт.
А Чайка лежал на корме и смотрел на парус. На кривой парус. Из черного и серого, пробитого пулями сукна.
На первую чудесную вещь, сшитую его руками.
Рекомендуем посмотреть:
Рассказы о войне для школьников. Генерал Жуков
Рассказы о войне 1941-1945 для 1-2-3-4 класса
Рассказы о войне для школьников. Генерал Панфилов
Нет комментариев. Ваш будет первым!