Валерий Медведев «Непохожие близнецы»

Повесть о самой первой любви

Часть I

СРОЧНО ТРЕБУЕТСЯ СООБЩНИК ДЛЯ ПРЕСТУПЛЕНИЯ

Рассказ первый "Письмо, написанное левой рукой"

«Ваш сын похищен, но находится в бизопасном мести. Если вы внисете за него выкуб в размере...» Писать левой рукой было непривычно, поэтому я отложил ручку и размял пальцы, думая о том, сколько же денег запросить мне за меня у моих родителей. Развернув «Неделю», я посмотрел на фотографию Кеннета Янга, которого похитили гангстеры и за большую сумму денег вернули счастливым родителям. За большую сумму?.. Интересно, сколько это на наши деньги?.. Я думаю, что мне тоже надо за себя запросить не меньшую сумму. Чем я хуже?.. И здесь мне пришла очень простая мысль в голову. Мой папа должен на днях выкупить в магазине «Москвич». «Москвич» стоит четыре тысячи пятьсот рублей. Я тоже москвич. И к тому же человек. И уж наверняка стою дороже машины. Запрошу за себя тысяч шесть. Будет в самый раз.

Я снова взял в левую руку вечное перо и стал дописывать письмо: «...Если вы внисете за него выкуб — шесть тысяч рублей, то он снова будит дома. Деньги палажите в печь сторошки на старом кладбегце. И невздумайте фпутывать в это дело милицию, а то вашему сыну будит...» Я хотел написать «очень плохо», но раздумал. «Очень плохо» звучит как-то нехорошо. Напишу просто «плохо». Просто «плохо» звучит лучше.

Я дописал письмо и вложил его в самодельный конверт и на конверте хотел было уже накорябать «товарищу Завитайкину П. С.», но не написал, потому что я подумал: «Какой же папа мой товарищ похитителям, то есть вообще-то не похитителям, а мне, мне папа хоть и родной папа, но в таком деле он мне, пожалуй, не товарищ, он мне в таком деле, пожалуй, этот... как его?.. гражданин!..» Вот так я и накорябал на конверте: «Гражданину Завитайкину П. С.».

Никогда не думал, что писать письмо левой рукой с ошибками такое же утомительное занятие, как писать в классе сочинение по русскому (правой рукой и без ошибок!). Я уже в середине письма весь вспотел, а когда поставил точку после буквы «С», то уже не мог двигать ни рукой, ни ногой, у меня только и хватило сил что подумать: «Ну, Алексей, теперь у тебя будет все в порядке! Теперь твой портрет появится у нас в «Неделе». («Сенсационное похищение под Москвой! Мальчик выкуплен за шесть тысяч рублей, но похитители до сих пор не обнаружены!») А главное, что это почище того, что ты проделал с этим несчастным попугаем Коко или с курточкой Сергея Мешкова. А самое главное — это то, что уж теперь-то Таня Кузовлева обратит на тебя внимание. Еще и сама знакомиться придет! И извиняться еще будет перед тобой: «...Простите, — скажет, — что я на вас, Леша, раньше внимания не обращала!.. Просто я раньше не знала, что вы такой знаменитый!..» А мой брат пожалеет, что закричал на меня после этой проделки с попугаем Коко: «Еще одна такая шкода, и я не знаю, что с собой сделаю!»

Я думал, что он пригрозит сделать что-нибудь со мной, а он с собой.

— Ну и что же ты, интересно, с собой сделаешь? — спросил я ехидно своего брата.

— А вот что! — И мой брат протянул мне книжку под названием «Исправление дефектов лица с помощью хирургических операций».

— У тебя же никаких нет дефектов в лице? — спросил я, ничего не понимая.

— А я попрошу хирурга сделать мне какой-нибудь дефект... нос себе переделаю!.. Чтобы больше не иметь с тобой ничего общего!.. Ты нам всю жизнь портишь!..

Интересно, кому это «нам»?.. Ему, значит, папе еще и маме... Но все равно раньше он таких безответственных заявлений не делал. Раньше он меня даже любил, и я его тоже любил. Я его как сорок тысяч братьев любил, и он меня тоже. Хотя в этом нет ничего особенного: все близнецы любят друг друга гораздо сильней, чем обыкновенные братья. Тем более что мы с Сашей близнецы необыкновенные. Нас мама знаете как различает? Заходит, скажем, в комнату, видит, кто-то из нас лежит на кровати, кто — неизвестно, говорит: «Сыночек, сбегай в магазин!» Если «сыночек» поднимается и бежит без слов в магазин — это Александр, если «сыночек» говорит, что он занят, или что у него нога болит, или что-то с животом неладно — это, значит, на кровати лежит Алексей, то есть я! И раньше Саша на меня никогда не сердился, и как бы я ни нашкодничал, он не обижался, а теперь я ему, то есть всем им, видите ли, жизнь порчу!.. Они, видите ли, то есть он, дефект какой-нибудь себе сделает в случае чего... Ну и пусть делает. Я ради Тани Кузовлевой на все готов. Раз Александру стыдно походить на меня, пусть переделывает свое лицо без дефектов в лицо с дефектами. Я не заплачу.

А мне лично осталось только найти сообщника, который подбросит это письмо моим родителям. Я осмотрел из чердачного окна дачную улицу — улица была пуста.

Нет, как вам нравится мой брат?!

Раньше же он терпел наше сходство, а теперь больше, видите ли, не может! Главное, он этим своим решением не походить на меня мне все планы на будущее мог испортить. Я ведь что собирался в будущем сделать — окончить вместе с Сашей, к примеру, один и тот же институт, поступить вместе на одну и ту же работу, на одну должность вдвоем, а потом полдня работает Саша, а полдня работаю я. В итоге: два выходных дня по закону и еще два с половиной дополнительных, основанных на нашем не разбери поймешь, кто из нас кто. Раз уж нам с Александром суждено было родиться близнецами, надо же на этом сделать какую-нибудь выгоду для себя... С таким братом сделаешь! Как же! А может быть, Саша прав? Может, мне действительно пора остепениться?.. Все-таки годы идут. И возраст уже не тот.

Прославлюсь, и все! И хватит! Остепенюсь. Подружусь с Таней. И сразу стану серьезным- пресерьезным. А то от меня уже и так все устали — и мама... и папа... и брат... Да и сам от себя я тоже устал. Смертельно устал. Это я точно установил. Осталось установить... Что же мне осталось установить?.. Да!.. Кто же мне... кто же поможет подбросить это письмо моим родителям?

Я еще раз осмотрел улицу и увидел, как возле дачи Кузовлевых стоит Танечка и о чем-то разговаривает с Сутуловым. То есть это, конечно, не она с ним разговаривает, а он с ней. Будет она разговаривать с таким стариком! Он же уже бороду носит, правда, не настоящую, а такую привязанную... он ее в театральном магазине купил. У Сутулова старший брат настоящую бороду носит, а этот Сутулов не настоящую, чтоб от брата не отставать.

Интересно, о чем это он разговаривает с Таней? А вдруг она в него влюблена? Отсюда, конечно, не видать, но, по-моему, она на него смотрит, как я на нее. При этой мысли у меня так заколотилось сердце, что его стук можно было услышать километров, наверно, за сто. Я схватился руками за сердце и спрятался, а когда снова выглянул на улицу, то старика Сутулова и Тани Кузовлевой уже не было, зато я увидел, как во дворе из дома напротив на крыльцо вышел Сергей Мешков. Вот кто мне может оказать самую скорую помощь, как джентльмен джентльмену. Правда, я его недавно втянул в одну неприятную историю, связанную с его замшевой курточкой. Но я же это тоже из-за Танечки Кузовлевой сделал. Я думал, что Мешков при случае расскажет ей, какой я интересный парень — и статистикой интересуюсь... и вообще... он, может, прямо так ей и скажет: «А этот Завитайкин Алексей, оказывается, большой исследователь!..»

«А вообще-то с курточкой получилось нехорошо, но не может же какая-то курточка встать между двумя почти что настоящими мужчинами», — подумал я, быстро пряча письмо за рубашку и еще быстрее спускаясь с чердака на землю, где я совершенно неожиданно наткнулся на маму и на нашего пса Трезора.

— Что это был за стук на чердаке? — спросила меня строго моя мама.

От такого вопроса я прямо растерялся. Недаром же я сразу схватился там за сердце, чтобы оно не билось так громко.

— Не знаю, — сказал я. — Наверно, это не на нашем чердаке!..

— А что ты там делал? — спросила мама, глядя на меня подозрительным взглядом. — И почему у тебя расстегнута рубашка?

— Нипочему... — сказал я, делая самое невинное выражение лица и гладя Трезора по спине одной рукой, а другой поспешно застегивая пуговицы на рубахе.

— Не уходи далеко, скоро ужин, — сказала мама. — Скоро придет папа, и будем ужинать.

— Мама, а тут какие-то двое мужчин возле дачи ходили, — сказал я.

— А что им надо было?

— Не знаю, — сказал я. — Спросили: здесь живут Завитайкины?..

— Ну и что?

— Ничего, — сказал я.

Мама пожала плечами, направилась в огород, а я в сопровождении Трезора выбежал на улицу и стал осторожно приближаться к Мешкову, пытаясь по выражению его лица угадать, продолжает он на меня сердиться за историю с курточкой или нет.

Главное в этой истории, я уже говорил, что виноват совсем не я, а какой-то журнал, из которого я вычитал, что по статистике у нас еще то ли каждый шестой мальчишка, или двенадцатый — точно не помню, — не очень-то уж хороший, в общем, как говорит моя мама, не сахар. Я как про это прочитал, так сразу и предложил Мешкову проверить, врет статистика или нет. Но, конечно, не только для этого. Для проверки я предложил Мешкову повесить его замшевую куртку в парке ЦПКиО на дерево и из кустов наблюдать, какой по счету мальчишка позарится на курточку. Все так и сделали. Сначала шестеро прошли — ничего. Потом двенадцать — тоже никакого результата. В общем, человек сто прошло мимо, и никакого внимания на курточку Мешкова. Я-то бы, конечно, еще бы подождал, а Мешкову уже через полчаса все надоело. «Ну тебя, — говорит, — с твоей статистикой». И пошел за своей курточкой к дереву. А я остался лежать в кустах. Смотрю: только Мешков руку к куртке протянул — и тут же раздался милицейский свисток и с дорожки к дереву старшина подходит, а Мешков, растяпа, растерялся, что ли, схватил свою куртку — и деру. Милиционер за Мешковым. Я за милиционером. В общем, мы с милиционером поймали Мешкова и в отделение повели — Мешкова как похитителя, а меня как свидетеля.

Я не хотел, чтоб об этом Мешков рассказывал Кузовлевой, но, по-моему, он все-таки очернил меня в ее глазах за эту историю...

— Здорово, Мешкоф-ф, — сказал я, приближаясь к Сергею и делая вид, что это не по моей вине его таскали в отделение милиции. — Ты не можешь мне сделать небольшое одолжение?

— Какое еще одолжение? — подозрительно спросил Мешков, почему-то застегивая свою замшевую курточку на все пуговицы.

— Да вот, — сказал я, — письмо надо подбросить к нам на кухню.

— Какое еще письмо? — еще подозрительней спросил Мешков.

— Да вот это. — Ия достал из-за пазухи письмо, написанное красными как кровь чернилами...

Рассказ второй «Сообщник Мешкоф-ф»

Сережа Мешков (или, как он сам называл себя, сэр Мешкоф) внимательно прочитал письмо, накорябанное моей левой рукой, подумал и спросил:

— Значит, киднэппинг хочешь сообразить?

При этом в слово «киднэппинг» Мешков вложил такое количество изумительного английского

Девочки и мальчики произношения, что, если бы я всерьез изучал английский язык, я бы мог просто умереть от зависти, но я и русский (письменный, конечно!) и то знаю не очень, поэтому я подтвердил без всякого произношения:

— Киднаппинг!.. — и этим чуть не погубил все дело. Совсем забыл, что Мешков учится в английской школе и для него мое произношение — это все равно что отсутствие всякого произношения.

— Как ты произносишь! Какой-то кошмар! — зашипел на меня оскорбленный Мешков. — Идешь на такое дело, а... Ну-ка произноси за мной... К-и-и-д... Длинное «и»...

— К-и-и-д!.. — стал я повторять за Мешковым. А что мне оставалось делать?

— Нэппинг...

— Наппинг...

— Не наппинг, а н-э-ппинг... Лягушку делай ртом... и еще как будто у тебя горячая картошка во рту и ты в это время горло полощешь...

Я сделал ртом «лягушку» и еще как будто у меня горячая картошка во рту и я в это время горло полощу.

— А как киднаппинг расшифровывается? — спросил я, чтобы сбить Мешкова с учительского тона.

— «Кид» — козленок, «нэппинг» — похищение, — разъяснил мне шепотом Мешков. — А ради кого ты станешь кидом?

— Ради Кузовлевой.

— Ты, значит, влюблен! Ты ин лавд? По- английски это будет — ин лавд! — объяснил мне Мешков.

— Я ин лавд, — поспешно согласился я с Мешковым, — очень ин лавд! Я просто безумно ин лавд! Потому что я ее больше всех на свете люблю, — сказал я. — Даже больше родителей...

— Раз на такое дело идешь, конечно, — согласился Сережа. — А ты на ней женишься?

— Конечно, женюсь! — сказал я. — Со временем, конечно. Если она, конечно, не будет иметь ничего против... Ну, подбросишь письмо?

— «Подбросишь»! Тут не подбросишь... Тут надо... ту пут ит стилзели... секретно положить...

— Вот-вот, — обрадовался я. — Именно ту пут и именно стылзели!..

— Да не стылзели! — возмутился Мешков. — А ст-и-и-л... длинное «и» и язык между зубов. Ну, повтори.

Мне вообще почему-то уже давно хотелось дать Мешкову по морде, но я подумал, что это может вдруг испортить наши с ним отношения, и поэтому все время сдерживался. Сдержался я и на этот раз, но уже из последних сил.

— А мазер свою тебе не жалко? — продолжал допрашивать меня Мешков. — Она ведь расстроится, когда узнает, что тебя... украли, да еще за такие деньги... за такие мани...

— Конечно, мазер расстроится, — согласился я. — Если бы я был в семье один, я бы себя ни за что и ни за какие мани не украл... А потом, из-за меня мазер не будет очень уж переживать, все равно я... грубый... и учусь плохо... и никого не слушаюсь. Если бы Сашу украли, тогда бы она, конечно, больше переживала. Ну как, будешь... пут стилзели?

— А чего ты так торопишься? Чего ты ту би ин э харри? — спросил Мешков. — Успеешь еще украсть себя... Ты же еще не старый... Тем более что эта Кузовлева, по моим наблюдениям, пока здесь у нас ни на кого не обращает внимания.

— Вот именно, что пока не обращает, а вдруг как возьмет да как обратит... Их, девчонок, разве поймешь? Мне, Мешкоф, знаешь что один мой приятель рассказывал? Что он в одну девчонку с первого класса был влюблен. А она ни на кого не обращала внимания. В первом не обращала, во втором не обращала, в третьем не обращала, в четвертом не обращала, а в пятом взяла и обратила внимание.

— На твоего приятеля?

— Как бы не так! На приятеля моего приятеля! А мой приятель знаешь как мучился! «Что, — говорит, — она не могла еще в первом классе дать понять, что ей нравится другой? Пять лет, — говорит, — ждал, надеялся, и на тебе!..» Ну как, подбросишь письмо?

— Слушай, — сказал Мешков, — а у тебя вкус неплохой!.. В какую девчонку влюбился!.. Настоящая бьютифул герл!..

— Ну так ведь, — сказал я, мобилизуя все свои знания английского языка и его произношения, — влюбляться, так уж в настоящую... мар фа лэйди!..

— В кого, в кого? — насторожился Мешков.

— В мар фа лэйди, — повторил я уже не так уверенно.

— В марфа лэйди? — повторил за мной Мешков. — А что это такое?

— Ну что ты, не знаешь, что ли? — удивился я и тут же поспешно и неуверенно объяснил: — Мар — моя! Фа — прекрасная! А лэйди — это лэйди!

И здесь Мешков с хохотом свалился с ног, как будто его кто-то скосил вместе с травой.

— Марфа — лэйди! — мычал он, катаясь взад-вперед. — Марфа — лэйди!.. Ой! Умереть!

Девочки и мальчики

Уснуть!.. Ту дай! Ту слип!.. Май фер лэйди, а не Марфа — лэйди!.. Повторяй за мной... Ну... май... фер... лэйди!..

Но я не стал ничего больше повторять за Мешковым.

— Ладно, — сказал я, — тут, Мешков, тебе не урок английского языка, отвечай прямо и по- русски: подбросишь письмо или нет?

— Нет, — сказал Мешков, — не подброшу. Ноу, нэвермор.

— Почему нэвермор? — спросил я грозно.

— Нехорошо воровать. Вери бед! И сообщникам за это знаешь что бывает?

— Но я же ворую себя, у своих родителей и за свои же деньги!

— Но все равно — воруешь же? — сказал Мешков, возвращая мне письмо.

— Ворую, — тихо прошептал я. — Так ведь из-за любви же... из-за... ай лав ю!

— Ай лав ю должна вдохновлять человека, — сказал Мешков, — на благородные дела и поступки, а не на воровство!.. И вообще тут что-то не то. Ты влюбиться не можешь, не такой ты человек! Тебе только с курточками эксперименты устраивать. Шалопут ты! Вот ты кто!

Сказал и скрылся в кустах. И еще шалопутом обозвал!.. Сам шалопут! Целый час задавал мне всякие вопросы на английском языке, а когда дело дошло до дела, так сразу в кусты.

— Брату бы твоему помог! — крикнул из кустов Сергей.

— Курточку мне простить не можешь!.. — крикнул я вдогонку Мешкову. — Я что, виноват, что столько честных ребят развелось?..

Рассказ третий «Сообщник Дерябин»

Антона Дерябина я обнаружил в соседнем переулке. Он сидел на бревнах и, закрыв глаза, играл на рояле, то есть не на рояле, а на клавишах рояля, нарисованных на фанерной доске. Он с этой доской никогда почти не расставался. Везде ее с собой таскал. Пальчики свои тренировал. Я его за эту музыкальную доску даже уважать стал. А что, здорово придумал. Сидит музицирует и никому своей музыкой на нервы не действует. Я бы на его месте с этой доской выступал в концертах. Вон у него как по клавишам пальцы бегают. Сразу видно, что человек хорошо играет на рояле. И совсем не обязательно, чтоб было слышно.

Услышав легкий шорох, Дерябин приоткрыл один глаз и посмотрел подозрительно на меня, но я сделал на этот раз вид, что я на самом деле — это совсем не я, а мой брат и, кашлянув, вежливо присел на самый краешек бревна. Мешков же сказал, что моему брату он бы помог, а мне ни за что. И как это я сам не догадался выдать себя в разговоре с Мешковым за своего брата. И вообще перед разговором с Мешковым мне надо было выучить английский язык. На английском я бы его наверняка уговорил, как джентльмен джентльмена.

Приоткрыв один глаз, Дерябин продолжал смотреть на меня, легко касаясь нарисованных клавишей своими нервными пальчиками.

Дерябин был жутко нервный парень и пугливый, как птичка (художественная натура, как говорит моя мама), поэтому, чтобы он сразу не спорхнул с бревна и не улетел домой, я все делал вид, что очень внимательно слушаю его игру на рояле, хотя думал только об одном: лишь бы этот нервный Дерябин не догадался, кто перед ним сидит на самом деле. Если он догадается, что перед ним сижу я, — ни за что не поможет, и все из-за своего попугая, то есть не из-за своего, а из-за бабушкиного... а что я такого особенного сделал? Просто я хотел, чтобы Таня Кузовлева узнала от Дерябина, что я, вероятно, в будущем стану, может, самым знаменитым дрессировщиком птиц. Я думал, что Дерябин так и скажет Тане Кузовлевой: «Этот Алексей Завитайкин, оказывается, большой педагог!» Дело в том, что у Антошкиной бабушки был говорящий попугай Коко, с которым они носились как не знаю с чем. Главное, что этот попугай у них был жуткий хвастун, от него только и было слышно: «Кокошка хор-рошая птичка! Кокошка у-у-умничка! Кокошка воспитанный попугай». В конце концов, скромность должна, наверно, украшать не только человека, но и попугая. В общем, недавно, когда Антошкина бабушка уехала на две недели в гости в Воронеж, Антошка сам мне сказал, что этот попугай ему все время действует на нервы и мешает заниматься на рояле. А я ему сказал, что пусть попугай поживет у меня на чердаке и что я за ним буду ухаживать, как Антошкина бабушка.

Антошка, конечно, сразу согласился, и две недели ему никто не мешал играть на рояле. Перед приездом бабушки мы с Антошкой перенесли попугая в ее комнату. Главное, сам же этот Антон чуть со смеху не умер, когда бабушка сказала прямо с порога попугаю:

— Здравствуй, Кокошенька!

А он ей в ответ:

— Судар-р-р-рыня, позвольте вам выйти вон.

Бабушка, конечно, чуть в обморок не упала, а Кокошка ей предложил сыграть в подкидного дур-р-рака. «Неотложку» вызвали, а Антон перестал со мной разговаривать. А разве я виноват, что попугай оказался таким способным учеником и совсем уж не такой хорошей птичкой, как он о себе все время трещал во всеуслышание. А потом, что я такого сделал плохого? Я же фразу: «Позвольте вам выйти вон» — из Чехова взял, а Чехов — классик, его во всех школах проходят. В крайнем случае, если этот Кокошка и дальше будет ругаться — а он теперь все время ругается и не хочет отучиваться, — его можно в Англию послать, я своими глазами читал, что англичанка Дороти Нил основала общество «Компания против обучения попугаев бранным выражениям». Общество насчитывает 220 членов и 180 попугаев. Правда, я это вычитал не для себя, в общем-то, и не для попугая Коко, и не для Антошкиной бабушки. Я это для Танечки Кузовлевой вычитал, чтобы она бы узнала об этом и сказала: «Какой этот Алексей Завитайкин любознательный парень! Всем-то он интересуется!..»

— Здравствуйте, Антоша.

Я это сказал точно так, как эту фразу мог бы произнести мой брат Саша.

— Здравствуйте... — сказал Антоша, не зная, как меня именовать, несмотря на все мои старания походить не на себя, а на брата.

— Саша, — подсказал я.

— Здравствуйте, Саша, — сказал Дерябин, успокаиваясь, но не совсем, и продолжая смотреть на меня с недоверием.

Тогда я решил его добить с помощью общества Дороти Нил.

— Вот, — сказал я, протягивая Антону вырезку из журнала, — мне, конечно, неприятно, что мой брат испортил вам попугая, но выход есть...

Антон внимательно прочитал заметку, покрылся от радости красными пятнами и сказал:

— Можно показать бабушке?

— Конечно, вырезал специально для вашей бабушки.

Спрятав заметку в карман, Антон расчувствовался и совсем потерял бдительность, и вообще я уже мог переходить к письму, но я решил окончательно расположить его к себе и сказал:

— Вы можете сыграть что-нибудь лирическое... из классики?.. Мой брат признает только джаз, а я его терпеть не могу.

Лучшей фразы, вероятно, нельзя было и придумать, потому что Антон снова покраснел от удовольствия.

— А что вам сыграть из классики? — спросил Антон, устраивая на коленях поудобнее свою доску.

«Начинается, — подумал я про себя. — С Мешковым меня подвело незнание английского языка, а сейчас меня подведет мое полное незнание классической музыки».

— Мне э... э... — замычал я. — Мне э... э...

— Эпиталаму хотите?

Я решил, что эпиталама — это что-то такое не очень длинное, и поэтому охотно согласился.

Пальцы Антона запрыгали по беззвучным клавишам довольно надолго. Потом вдруг остановились. Я зааплодировал и прошептал:

— Прекрасно! Прекрасно!

— Нет, нет, — испугался Дерябин, — это еще не конец. Это просто пауза... в моей трактовке. Тут еще будет аллегро модерато... и тутти...

«Тутти-мутти», — чуть было не сказал я вслух, но удержался. Дерябин снова заиграл и снова остановился.

— Прекрасно! Прекрасно! — сказал я еще раз, надеясь на то, что это уже настоящий конец, а не очередная пауза в трактовке Дерябина.

— Вам правда понравилось? — спросил меня Антон. — А какое место больше всего?

Я хотел сказать, что больше всего мне понравилась пауза, но опять удержался.

— Правда, — сказал я с пафосом, — и особенно вот это место. — И здесь я показал сначала на середину, а потом на самый конец доски, где Антошкины пальцы бегали быстрее всего.

— Я могу повторить, — сказал Антон.

— Спасибо, — сказал я, — хватит... А теперь услуга за услугу! У меня к вам небольшая просьба... о небольшой помощи в одном деле... — Мне показалось, что при слове «помощь» Дерябин вздрогнул.

— Какая помощь? — спросил он, стараясь почему-то не смотреть мне в лицо.

— Вы не можете подбросить одно письмо к нам на кухню?..

— Какое письмо? — спросил, краснея, Дерябин.

— Вот это, — сказал я, доставая второй раз из-за пазухи письмо, адресованное моему папе. — Конечно, мне проще всего было бы попросить брата Лешу, но вы же знаете, что это за человек. Разве ему можно сказать по секрету, что я влюбился в Таню Кузовлеву? Ведь он такое может выкинуть...

И я протянул Антону Дерябину письмо, написанное красными как кровь чернилами.

Прочитав письмо, Дерябин долго с подозрением смотрел на меня, потом вдруг спросил:

— Желание славы, значит?

— Точно, — ответил я.

— Как у Пушкина в стихах, значит?

— Как у Пушкина, — подтвердил я.

— Значит, «желаю славы я». — Дерябин поднял вверх руку, как Пушкин в кинокартине про Пушкина, и продолжал декламировать: — «...чтоб именем моим... все, все вокруг тебя звучало обо мне!..»

От этих слов у меня все внутри как на карусели поехало, я же сам все это чувствовал, только я так сказать не мог. А так-то я ведь все и делал, чтобы, как это... именем Алексея Завитайкина все... вокруг Тани Кузовлевой... все, значит, чтобы звучало обо мне...

— Я сейчас спишу, — сказал я, доставая из кармана авторучку и блокнот.

— Между прочим, — сказал Дерябин в то самое время, когда я записывал слова Пушкина, — когда Пушкин влюбился в Анну Керн, он не воровал себя у своих родителей!..

Я перестал записывать слова Пушкина, медленно поднял голову и грозно спросил:

— А что он делал?

— Он написал стихотворение «Я помню чудное мгновенье», — в рифму ответил Дерябин. — Конечно, стихи могут писать не все, но вот, например, вчера какая-то девчонка тринадцати лет поставила мировой рекорд по плаванию. И сразу же прославилась.

Это был какой-то такой намек, который я не мог простить Дерябину.

— А ты знаешь, — заорал я на Дерябина так, как этого никогда бы не сделал мой брат, — что Моцарт, когда ему было десять лет, он не сидел на бревнах и не играл на нарисованном рояле, а выступал в Европе с концертами!

Дерябин моего Моцарта проглотил почему-то без всякой обиды и как ни в чем не бывало снова принялся за свое «А вы знаете».

— Я все знаю, что ты у меня спросишь, — сказал я, окончательно переходя на «ты». (А сколько можно «выкать» этому Дерябину-Скрябину?) — Я только не знаю, ты подбросишь письмо моим родителям или нет?

— Понимаете, Завитайкин, — вздохнул Дерябин, — мне, пожалуй, это будет трудно сделать.

— Чего ж тут трудного? Пробежать пятьдесят метров с конвертом в руках и опустить его незаметно в окно.

— Мне будет тяжело не физически, — пояснил Дерябин. — Мне будет морально тяжело.

— Это еще почему же?

— Потому что... я, видите ли... я тоже влюблен в Таню!.. Конечно, — продолжал тихо говорить Дерябин, — мешать вам было бы нечестно с моей стороны... но помогать вам мне... было бы нечестно с вашей стороны...

Вообще-то мне показалось, что насчет своей любви к Тане Кузовлевой Дерябин все выдумал сейчас же. Выдумал, чтобы не участвовать в этой, чего скрывать, рискованной операции. Но уж больно у Дерябина был очень расстроенный вид. А может, и не выдумал? Просто скрывал, и все. И все равно эта новость меня очень расстроила.

— И вообще, — тихо и растерянно добавил Дерябин, — как честный человек, я должен перед вами извиниться... Дело в том, что я вам играл вовсе не эпиталаму, а этюд Скрябина!..

Теперь пришлось растеряться и мне, потому что как же я мог отличить эпиталаму от этюда Скрябина, если я не слышал ни одного звука, а только видел, как прыгали по фанере пальцы Дерябина.

— Попугая мне простить не можешь! Роялист проклятый!.. — сказал я противным голосом. — Подожди, я его еще научу приемам самбо, он весь ваш дом расшвыряет!

Я не знаю, может, мне почудилось, но Дерябин-Скрябин вдруг как будто бы приподнялся с испуга в воздух и перелетел в одну секунду во двор своей дачи.

Затем он пискнул «детективный ребенок!» и, как мне показалось, влетел вместе со своей музыкальной доской в окно своей комнаты. А я опустился на бревно и стал постепенно успокаиваться. Когда я немного успокоился, я стал пересчитывать в уме своих врагов: Сергей Мешков, Антон Дерябин, Васька Сусанин, Юрий Корняков, Вадим Лютатовский, Бондаренко, Чучилин, Зотов... Кругом одни враги... Кого же мне попросить подбросить письмо?.. Может, какого-нибудь мальчишку из соседнего дачного поселка?

— Завитай, скажи, как папину бритву тупишь? — спросил меня кто-то за моей спиной.

Я оглянулся и увидел еще одного своего врага — Николая Тулькина.

— Ты, может, по ночам меня гипнотизируешь? — спросил еще раз Тулькин. — Ну скажи... а то отец меня уже третий раз выпорол...

Я стал смотреть на Тулькина так, как будто я его действительно гипнотизировал, думая о том, что, с одной стороны, лучшего кандидата для сообщника, чем Тулькин, не придумаешь: Тулькин любит читать книги про шпионов, вон и сейчас у него из-под мышки торчит какая-то зачитанная лапша. Но, с другой стороны, он почему-то ненавидел всех девчонок подряд, может, потому, что у него пять сестер в семье и ни одного брата, и поэтому он вряд ли согласится помогать мне даже в обмен на тайну про папину бритву, которую я, по словам Тулькина, каждую ночь туплю.

Я еще немного погипнотизировал Тулькина глазами и сказал:

— Хорошо, — сказал я, — тайну бритвы я тебе открою, так и быть. — С этими словами я достал из кармана коробочку из-под чего-то американского, из-под чего, я не разобрал, может быть, из-под грима или пудры, потому что внизу написано «Голливуд» (это я разобрал!) и «мэйд ин юса» — «сделано в Америке». В этой коробке я хранил на всякий случай таблетки питьевой соды. Высыпав таблетки на ладонь, я стал их пересчитывать.

— А это у тебя что такое? — спросил Тулькин.

Я знал, что он обязательно задаст мне этот вопрос.

— Таблетки, — сказал я.

— От чего? — спросил Тулькин.

— Не от чего, а для чего! — объяснил я.

— А для чего? — спросил Тулькин, изгибая свою длинную шею, как страус.

— Таблетки... чтобы видеть сны...

— Какие сны? — насторожился Тулькин.

— Интересные, конечно, — сказал я и, чтобы окончательно добить Тулькина, добавил: — Детективные, широкоформатные и цветные... Одна таблетка на одну серию... Сделано в Америке... — Я ткнул пальцем в «мэйд ин юса». — В Голливуде... — Я ткнул пальцем в слово «Голливуд».

— А сны короткие или длинные? — спросил Тулькин, облизываясь, как голодная кошка.

— Полнометражные, — отрезал я, пряча коробочку с содовыми таблетками в карман. —- Значит, тебя интересует, как я туплю бритву твоего отца?

Тулькин облизнулся и молча кивнул головой.

— Только услуга за услугу... — Я оглянулся по сторонам. — Письмо подбросишь?

— Какое письмо?

Я приложил пальцы к губам, схватил Тулькина за руку и потащил в кусты. Там я в третий раз достал из-за рубашки письмо, написанное красными чернилами, и сказал:

— Вот это... Детективное...

Тулькин посмотрел с уважением на письмо, вытащил из кармана кожаные перчатки и надел их.

— Чтобы отпечатков не оставлять, — пояснил он, впиваясь глазами в мои каракули.

Рассказ четвертый «Сообщник Тулькин»

Пока Тулькин, впившись глазами в бумагу, читал мое письмо так, как будто он учил его наизусть, я все смотрел на Тулькина и все думал: откуда у него появилась висящая на груди медаль и за что он ее получил? Тем более что эта медаль мне была очень знакома, я ее где-то уже видел... И тут я вдруг сразу же вспомнил, где и у кого я видел эту медаль... У собаки Тулькина — на ее ошейнике. У Гальды... Она получила эту медаль на какой-то собачьей выставке... Ну Тулькин! Я от него этого не ожидал. Если я так переживаю из-за этой медали, то я представляю, как из-за нее мучается собака. Ведь она же бессловесное животное. Ей, может быть, хотелось бы пойти на выставку в комитет и пожаловаться на Тулькина, а как она может пожаловаться: только разве что полает на членов комитета, но они разве поймут, в чем дело. Я уже стал фантазировать, как можно помочь Гальде, но в это время Тулькин посмотрел на меня.

— Кровью писал? — спросил Тулькин не своим голосом, прочитав мое письмо, написанное красными чернилами.

— Спрашиваешь, — ответил я.

— Сразу набело?

— Как же тебе — сразу! — возмутился я. — Попробуй напиши сразу такое письмо... Сто черновиков исписал!..

— И черновики кровью писал? — спросил Тулькин опять не своим голосом.

— Конечно, — сказал я.

— Так ты, значит, всю кровь исписал?

— Всю, — сказал я.

Тулькин взял мою руку и стал внимательно рассматривать мои кровеносные сосуды.

— А что же тогда у тебя течет?

Я пожал плечами.

— Не знаю, — сказал я. — Что-то течет...

— Интересно... — прошептал Тулькин, снова впиваясь глазами в письмо. — А когда похищаться думаешь?

— Сегодня вечером. После ужина. Часов в восемь.

Тулькин уже размахнулся, чтобы скрепить рукопожатием свое согласие, но так и застыл с поднятой рукой.

— В восемь не могу, — сказал он. — Сегодня в восемь интересная передача по телевизору. Шпионский фильм. Давай в десять.

Для меня не могло быть никакой речи об отсрочке, поэтому я разозлился и сказал:

— Да ты знаешь, что здесь после ужина будет твориться?

— Что будет твориться? — спросил Тулькин.

— Папа с мамой сразу же панику поднимут! Все соседи выскочат на улицу! Забегает милиция! Из угрозыска привезут штук десять ищеек! Корреспонденты понаедут из Москвы с фотоаппаратами! Собаки бегают! Милиция в свистки свистит! Корреспонденты своими аппаратами щелкают! Папа с мамой несут за меня выкуп! Ищейка нюхает мой пиджак и бежит в сторожку на кладбище! Меня находят связанного и с кляпом во рту! Все кричат «Ур-ра!», обнимаются и плачут от радости! Все меня спрашивают: кто меня украл? Я говорю: «Я не знаю. Все были в масках!» Меня фотографируют! Мой портрет появляется в «Неделе»! А ты в это время будешь сидеть дома и смотреть свой телевизор!

— Пожалуй, ты прав, Завитай, — сказал Тулькин с горящими глазами. — Такое по телевизору не увидишь!

— Конечно, не увидишь! А бросишь письмо, беги к себе домой, выноси на улицу стул и сиди и смотри себе!..

Тулькин размахнулся и уже хотел скрепить рукопожатием наш союз, но почему-то не скрепил, а задал следующий вопрос:

— А ты почему так мало за себя просишь?

— Как — мало?.. Шесть тысяч! Сколько машина «Москвич» стоит.

— А ты все-таки человек...

— Да я же это не из-за денег делаю! — еще больше возмутился я. — Я же это все из-за любви! Я же просто хочу прославиться! А деньги все обратно папе верну.

— Это еще из-за какой любви? — возмутился Тулькин еще больше меня.

— Из-за любви... к Тане Кузовлевой, — прошептал я. — Чтобы она на меня внимание обратила. Девчонки знаешь как на знаменитых внимание обращают!

— Ах, из-за любви?.. — разочарованно протянул Тулькин. — Ну, если из-за любви, — еще раз повторил он, — то я тебе не помощник... Ненавижу этих девчонок! — Тулькин прямо затрясся от ненависти. — Да я лучше пораньше спать лягу... — сказал Тулькин, продолжая весь трястись, как отбойный молоток.

Это был намек со стороны Тулькина, и я решил этим намеком воспользоваться.

Я еще раз достал из кармана коробочку с таблетками и стал их снова пересчитывать.

— Значит, так... Открываю тайну про бритву и даю две таблетки на два шпионских, цветных, детективных сна...

Тулькин с такой неохотой отвернулся от содовых таблеток, что, как мне показалось, у него даже шея заскрипела.

— Я и без твоих таблеток могу во сне увидеть что захочу. — Но никакой правды в его голосе не было. — И можешь мне не рассказывать, — продолжал он, — как ты бритву моего отца тупишь. Пусть он меня хоть еще раз выпорет, а я тебя все равно подкараулю. Узнаешь еще, какой я сыщик. А из любви к девчонкам я помогать ни за что не буду. Если б из ненависти, я бы тебе еще помог, а из-за любви ни за какие... — Он, конечно, хотел сказать «таблетки», но пересилил себя и сказал: — Ни за какие... коврижки, даже если бы меня не ты, а твой брат попросил — все равно бы не стал помогать.

Если бы Тулькин не сказал, что из-за любви он мне не поможет, а из ненависти с удовольствием, может, мне пришлось бы искать четвертого сообщника, но когда он сказал, что из ненависти он бы еще помог, тогда я высыпал на ладонь еще две таблетки питьевой соды (всего, значит, на четыре серии детективных, шпионских, цветных снов) и сказал:

— Ты мне будешь помогать из ненависти к ней!

— Это как же? — не понял Тулькин. — Помогать из ненависти?

— А вот так же, — начал я свое, может быть, самое сложное и унизительное объяснение в своей жизни. — Я кто такой? — спросил я Тулькина.

— А кто ты такой? — спросил меня Тулькин.

— Я шалопут! — сказал я твердо. — Шалопут!

— Ты шалопут, — с удовольствием подтвердил Тулькин и как-то уж чересчур поспешно.

— Кто шалопут? — переспросил я грозно Тулькина, сдерживая желание дать за такое оскорбление Тулькину в зубы.

Но потом я подумал, что это он говорит так для дела и только поддакивает мне, я успокоился и сказал:

— Я еще и лентяй!

— Ты еще и лентяй! — подтвердил снова с удовольствием Тулькин.

— Кто лентяй?

Мы помолчали. Я боялся, что я все-таки дам Тулькину в зубы за оскорбление личности, — в конце концов, можно же подтверждать и молча, кивком головы, — но пересилил себя и, скрипнув зубами, продолжал:

— Но Кузовлева об этом ничего не знает? Так? — спросил я.

— Так, — подтвердил Тулькин, — не знает.

— Значит, если бы Кузовлева дружила с Мешковым или Дерябиным, а не со мной, то это было бы совсем другое дело? Так? — спросил я Тулькина.

— Совсем другое дело! — сказал Тулькин и еще кивнул головой. — Значит, так ей и надо! — обрадовался по-настоящему Тулькин. — Все равно с тобой все мучаются: и родители, и школа, и весь наш дачный поселок. А она что, исключение, что ли?.. А таблеток серии на три дашь? — спросил разбушевавшийся Тулькин.

Я снова вытащил из кармана коробочку и отсыпал на ладонь Тулькина три таблетки.

— И про то, как папину бритву тупишь, расскажешь! — предупредил меня Тулькин.

— После похищения, — ответил я. — Значит, после ужина я похищаю себя в сторожку на кладбище. В восемь ноль-ноль. На твоих сколько?

Тулькин посмотрел на свои часы с одной секундной стрелкой и сказал:

— Зачем после ужина? Сейчас тебя похитим! Веревку только возьму и еще кое-что!

— Как же? — сказал я. — На голодный желудок, что ли?

— Именно на голодный... Чтобы неожиданней. Только у меня к тебе просьба: дай еще на две серии таблеток...

— После, после, — сказал я. — После похищения все отдам.

Тулькин немного попереживал и сказал:

— Тогда спрячься сейчас за сарай, чтобы нас вместе никто не видел, и жди... Я к тебе незаметно сам подойду...

Уже из-за сарая я увидел, как на крыльце собака Гальда встретила Тулькина и стала на него лаять (наверно, медаль просила вернуть обратно), а я подумал, что молодец Тулькин, не злопамятный! Не держит на меня злобы за папину бритву. Правда, я ничего такого с бритвой его папы не делал и не тупил, конечно, никогда и тупить- то не собирался. Я просто проверял одну заметку из журнала «Техника — молодежи». Там было написано, что если в лунную ночь положить опасную бритву на свет, то к утру она затупится. А когда бритва затупится, то я думал, что Тулькин распространит слух среди ребят, что я одной силой воли могу тупить бритвы на расстоянии. И кто-нибудь из ребят расскажет об этом Танечке Кузовлевой, и тогда она скажет: «А я давно замечала, что у Леши во взгляде есть что-то гипнотически магнетическое!»

Между прочим, у нас дома опасной бритвы нет — мой папа бреется электрической, — поэтому я и решил с помощью бритвы отца Тулькина проверить это явление, а Тулькин, видно, не читает журналов, поэтому он и решил, что это я туплю бритву, а не лунный свет. Я однажды наблюдал за ним, как он всю ночь не спал, все меня караулил. Я, конечно, и не думал подходить к дому Тулькиных, я-то знал, что бритва и так затупится...

Тем временем в доме Тулькиных собака Гальда все продолжала лаять, а Тулькин все не выходил, а я подумал, что Гальда зря требует отдать ей медаль обратно: Тулькин, в конце концов, тоже имеет право носить ее — он ведь Гальду учил всяким штукам, а не она его. Я подождал еще немного, но Тулькин все не выходил, сестра вышла на крыльцо, а Тулькина все не было. Тогда я оглянулся: может, он уже подошел ко мне? Тулькин сказал, что подойдет незаметно, но рядом со мной никого не было. С другой стороны сарая тоже не было Тулькина. Я ждать больше не мог, — в конце концов, ничего не случится такого, если не Тулькин незаметно подойдет ко мне, а я к нему. Я перелез через забор и уже хотел перебежать улицу быстро, как солдаты в кинокартинах про войну, но в это время меня кто-то грубо (непозволительно грубо) схватил за плечо.

Не было на земле такой силы, которая в такую минуту могла меня удержать на месте, но через секунду я убедился, что такая сила есть на земле и зовут эту силу Николай Сутулов. Вообще-то Сутулова в списке моих врагов у меня не было, но, вероятно, я был у него в списке его врагов, потому что вот уже с первого дня, как он приехал на дачу, он при каждой встрече дает мне какой-то незаметный, но очень больной подзатыльник, приговаривая при этом: «Первый просит посадки!..» или «Второй просит посадки!..» Вместе с сегодняшним подзатыльником он мне их на шею уже двадцать восемь штук посадил. Потом он еще всегда проводит на мне один прием борьбы самбо и удаляется. Вот и сейчас он сказал:

— Двадцать восьмой просит посадки!.. — потом дал по шее, продолжая держать меня за плечо. — Из положения удержания, — сказал Сутулов, — захватываю правой рукой запястье правой руки противника, ставлю локоть правой руки к его шее, поднимаю предплечье своей правой руки и... провожу прием!.. За секунду...

Он вот так на мне провел уже двадцать восемь приемов борьбы самбо. На словах, правда, но все равно противно. А за что? Я ему абсолютно ничего такого не сделал, только один раз подошел к нему и спросил его, задрав голову. (Сутулов у нас на четыре головы выше всех ребят!)

— Слушай, Сутулов, — сказал я ему, — при твоем росте у тебя твои мозги там... (я показал рукой вверх) должны быть в состоянии невесомости... Я правильно говорю?..

А Сутулов вместо ответа дал мне тогда по шее и сказал:

— Первый просит посадки!.. — Потом первый раз показал мне хронометр, который он носил на руке, и пояснил: — Резко поднимаю сомкнутые руки, быстро отбрасываю руки противника и, нагнувшись, захватываю его ноги в подколенных изгибах... И... прием провожу в три секунды.

Наверно, ему Тулькин, Мешков и Дерябин что-нибудь на меня наговорили. Я, конечно, мог Сутулову давно дать сдачи, и вообще, но это было бы ужасно примитивно — просто подраться... в духе каких-то питекантропов. А вообще-то у меня есть, уже есть, уже приготовлен для Сутулова один химический состав, желтый-желтый, как «желтая лихорадка». Если им мазнуть по лицу, несколько дней не будешь от умывальника отходить... А дальше все должно происходить так: Сутулов мне, значит, делает на шею посадку двадцать девятого подзатыльника (двадцать восьмой я только что получил!), а я ему — «желтую лихорадку»... и тридцатого подзатыльника уже не будет...

А может, мне прямо сейчас дать Сутулову по роже, чтоб не было посадки и двадцать девятого?

Я сжал в кармане пластмассовый мешочек с губкой, пропитанной «желтой лихорадкой», но тут же подумал, что с Сутуловым я расправиться всегда успею! И как еще расправиться! Я, кроме «желтой лихорадки», такое для Сутулова приготовил — весь век меня помнить будет, а сейчас самое главное — поскорее отвязаться от него и терпеливо дослушать до конца прием самбо, который проводил на мне этот гнусный Сутулов.

— Представляешь... — сказал Сутулов, покончив с приемом самбо, — все проходит, как у Дюма — «Десять лет спустя», ты сидишь на веранде...

Я хотел спросить: «С кем?» — но удержался. Я-то знал, что на веранде через десять лет я буду сидеть с Танечкой, я знал, а Сутулов в этом убедится, когда подойдет ко мне через десять лет.

— Я, значит, подхожу, — сказал Сутулов, — и... две тысячи двести двадцать восьмой... просит посадки...

— Ну что ты, Сутулов, — сказал я, — какой две тысячи двести двадцать восьмой... двести тысяч двести двадцать восьмой просит посадки...

Сутулов, видно, не ожидал от меня такой фразы (я сам не ожидал ее от себя! Но ведь Тулькин ждет! Скорей! Скорей!), поэтому Сутулов разинул рот, подумал, поправил бороду и сказал:

— Молодец!.. Заходи в гости... — и удалился, а я в несколько прыжков подбежал к крыльцу Тулькина и стал заглядывать в его дом.

— Вам кого? — спросила сестра Тулькина.

— Вашего брата, — ответил я.

— Он спит! — сказала сестра Тулькина.

— Как — спит? — заорал я. — Как — спит? Как — спит?! — повторял я, как попугай Кокошка, одну и ту же фразу.

Мало того, что этот Сутулов подверг меня этой унизительной задержке, теперь этот Тулькин взял у меня таблетки для детективных снов, наверное, принял их и... улегся спать. С ума сойти!..

— Разбудить! — закричал я на сестру Тулькина так, как будто она была моей сестрой. — Разбудить немедленно!

— А он закрылся на крючок и сказал, чтобы его не будили!

Повернувшись вокруг себя на каблучке, сестра Тулькина спрыгнула с крыльца и побежала на улицу, а на крыльцо вышла мать Тулькина и подозрительно посмотрела на меня. На меня все всегда смотрят почему-то подозрительно.

«Все пропало, — подумал я, бесшумно отступая спиной за угол дома. — Тулькин действительно принял мои таблетки и лег смотреть многосерийный, широкоэкранный, цветной, детективный сон. И главное, что мое письмо у него осталось!»

Ну, я ему покажу! Я... я обогнул дачу Тулькиных. Окно предателя было закрыто и даже задернуто шторой. А другое окно рядом было открыто, и из другого окна вдруг показалась спина Тулькина, а потом он сам с чемоданом в руке.

— А сестра сказала, что ты спишь, — прошептал я, — не выходил столько времени...

— Так это же для алиби, — сказал Тулькин.

— А я уж думал, что с похищением все пропало, — прошептал я.

— Считай, что ты уже похищен. — Тулькин достал из кармана пять пакетов с молотым перцем. — Ползи на кладбище, — сказал он.

— А ты?

— Я сзади... Я буду посыпать перцем траву... Чтоб собаки след не взяли...

И я пополз... к славе, к известности, ко всему тому, что меня ждало впереди! Да, но если бы я знал, что меня ждет впереди, я бы, конечно, давно повернул обратно, но я не знал и поэтому все полз, полз, полз... до тех пор, пока не уткнулся макушкой в дверь сторожки... Не поднимаясь на ноги, я подцепил дверь рукой и потянул ее. Дверь со скрипом отворилась, я подполз на животе к лестнице. Тулькин пыхтел и чихал (от перца, наверно!) где-то сзади.

Взобравшись по лестнице на чердак заброшенной сторожки кладбища, я сел на пол, привалился спиной к стропилу, а Тулькин, достав из чемодана веревку, стал с удовольствием опутывать меня по рукам и по ногам. Потом он с наслаждением стал заталкивать мне в рот кляп.

— Да не весь толкай! С ума сошел, что ли! — промычал я. — Думаешь, это большое удовольствие?

Тулькин оставил в покое платок и, вынув из кармана пакет с молотым перцем, начал посыпать вокруг себя, освещая пол электрическим фонарем, хотя было еще светло.

От его перца у меня сразу же засвербило в носу, и я с трудом удержался, чтобы не чихнуть.

— Осторожней сыпь! — промычал я сквозь платок. В носу защекотало сильнее, поэтому я не удержался и все же чихнул.

Тулькин осветил меня фонарем, полюбовался немного моим видом (связан по рукам и ногам, во рту кляп!) и сказал:

— Ювелирная работа!

А я сказал с кляпом во рту:

— Му-у-ум-эуа-э-э, — что без кляпа бы означало: Тулькин, не теряй время, скорей подбрасывай письмо!

Тулькин меня прекрасно понял, он подмигнул мне, спрятал мое письмо за подкладку кепки и, пятясь, стал слезать с лестницы, посыпая ступеньки молотым перцем.

Часть II

ПОЗОВИТЕ К ТЕЛЕФОНУ ВАШУ СОБАКУ...

Рассказ пятый «Тулькин торгуется»

Мой брат Саша как-то показывал мне заметку об одном интересном случае, о котором было напечатано в одном журнале. Значит, в Испании жила одна женщина — испанка, которая всю жизнь разговаривала на испанском языке. Однажды, когда она проходила мимо какого-то дома, ей вдруг на голову с балкона свалился какой-то предмет и сильно ударил ее по голове. Женщина- испанка потеряла сознание, а когда пришла в себя, то вдруг заговорила на чистом английском языке. Ученые, конечно, никак не могут найти объяснение этому удивительному событию. Я почему об этом думал, сидя на чердаке в сторожке, я об этом думал потому, что, если бы я попросил кого-нибудь ударить меня чем-нибудь по голове, может быть, я тоже бы вдруг заговорил по-английски.

Представляю, как скривился бы Мешков, услышав, как я, гуляя по улице, разговариваю с Таней Кузовлевой совершенно свободно на английском языке. Вопрос весь в том, как сильно меня надо треснуть чем-нибудь по голове, чтобы я заговорил по-английски. И кто согласится это сделать? Сообщника в этом деле мне будет найти, конечно, полегче. В нашем дачном поселке, пожалуй, каждый из ребят треснет с удовольствием меня чем угодно по голове, только я боюсь, что меня треснут с большей силой, чем это необходимо для овладения английским языком...

— Снижай цену, Завитайкин! — услышал я голос Тулькина, неслышно появившегося на чердаке. — Не хотят тебя выкупать за шесть тысяч.

Я еще продолжал думать об изучении английского языка с помощью удара по голове, на что

Девочки и мальчики я решился пойти только из-за Танечки Кузовлевой, поэтому я не сразу сообразил, о чем мне, собственно говоря, говорит Тулькин.

— Цену, говорю, снижай, — повторил Тулькин. — Не хотят тебя выкупать за такие деньги.

— А кто тебе сказал, что меня не хотят выкупать? — сообразил наконец я, о чем идет речь.

— Тишина, — объяснил Тулькин.

— Какая тишина?

— Слышишь? — спросил Тулькин, приникая к чердачному окну.

За окном было темно и действительно тихо. Не вообще тихо, а тихо в смысле того, что шума вокруг моего похищения не было никакого. Слышно было только, как Дерябин-Скрябин играл дома на рояле, а на даче у Мешкова орал магнитофон.

— Тишина еще ни о чем не говорит, — сказал я неуверенно.

— У вас не говорит, а у нас, детективов, все говорит: обрывок газеты, оставшийся на месте преступления, окурок, пуговица, трамвайный билет могут нам рассказать больше, чем сам преступник. Наобещал с три короба: паника будет! Милиция будет! Ищейки будут! «Ур-ра» будет!.. Знал бы, что так получится, лучше сидел бы дома и смотрел бы детектив.

— Ты подожди, Тулькин, — сказал я, — ты про письмо скажи, ты подбросил письмо?

— Конечно, подбросил.

— На кухню?

— Как договорились.

— А на кухне кто-нибудь был в это время?

— Сашка все время торчал. Потом он полез в шкаф, а я в это время — раз! И письмо на полу! Твой брат его поднял! Я деру!

— Значит, началось... — сказал я.

— В том-то и дело, — ответил Тулькин, — что ничего почему-то не началось.

— Как не началось?

— Очень просто, — пояснил Тулькин. — Как только ваш Сашка поднял письмо, он сначала бросился к окошку, чтобы посмотреть, кто бросил письмо, но я уже к этому времени спрятался. Тогда он с этим письмом побежал в комнату. А я тогда обогнул вашу дачу с другой стороны, побежал домой, вынес на улицу стул и стал ждать. Слышу, у вас в гостиной телик работает... Минут пять сидел ждал. Вот, думаю, Сашка письмо принес твоему отцу или матери. Вот они его прочитали! И вот в панике выскакивают на улицу, как ты обещал.

— Ну а они что? — спросил я с нетерпением.

— Что они?.. Я сижу, а они не выскакивают!.. А телик работает... Детектив передает...

— А почему же они не выскакивают? — спросил я с каким-то чувством растерянности.

— Наверно, решили сначала досмотреть детектив, а потом уже выскочить?..

— Твое счастье, Тулькин, — сказал я, сжимая кулаки, — что у меня руки связаны, а то бы я тебе за такие слова... Это ты бы, может быть, не выскочил, все сидел бы у телевизора, если бы у тебя сына украли, а мои родители выскочат, вот увидишь, просто еще мало времени прошло.

— Мало времени? Пять минут бежал! Десять ждал! Пять минут обратно! И еще три минуты с тобой разговариваем! Да за это время весь наш дачный поселок можно было поднять на ноги!

Я промолчал. В словах Тулькина была какая- то неприятная для меня логика. За это время в дачном поселке, по моим расчетам, обязательно должен был подняться настоящий переполох. Но кругом было так же тихо, как и до моего похищения.

— Ничего не понимаю... — Я действительно ничего не понимал. — Почему же меня не выкупают?..

— А чего тут непонятного? Не стоишь ты шести тысяч. «Москвич» стоит, а ты нет.

— А при чем здесь «Москвич»?

— А при том, сам же говорил, что твой отец завтра должен выкупить в магазине свой «Москвич», — сказал горячо Тулькин. — Если твой отец выкупит тебя в первую очередь, то он останется без денег и у него пропадет очередь на машину, а если он выкупит сначала машину, то ты не пропадешь, ты же сам написал, что находишься в безопасном месте.

— Значит, ты думаешь, что они сначала выкупят машину?

— Конечно, машину, а потом займут денег и выкупят тебя.

— Что же, я должен на этом кладбище неизвестно сколько торчать? (Тулькин продолжал сидеть где-то там, уже в темноте, и сопеть.) А ты знаешь, — сказал я, — как неприятно здесь сидеть?

— Тогда нечего заламывать за себя такую цену! Хочешь прославиться, сегодня же запроси рублей пятьдесят за себя, и хватит.

— То говорил, я мало запросил, теперь — много... А почему пятьдесят?

— Хватит с тебя, — объяснила мне темнота голосом Тулькина.

Я обдумал предложение Тулькина и сказал:

— Ни за что! Надо мной же будут все ребята смеяться, что меня только за пятьдесят рублей выкупили... Сына Кеннета Янга за большой выкуп, написано, выкупили. Я думаю, что большой выкуп — это тысяч шесть.

— Твой отец не Кеннет Янг, а ты не его сын, — сказал Тулькин.— У них свои цены, у нас свои...

— Неужели им жалко заплатить за меня шесть тысяч рублей? — простонал я вслух.

— Ну ладно, Завитайкин, не расстраивайся... Сейчас я напишу еще одно письмо, — сказал Тулькин. — Мы тебя в этом письме уценим, и твои родители тебя, может быть, выкупят. — Тулькин зажег фонарик, снял перчатки и вытащил из кармана пиджака блокнот и вечное перо.

— Чтоб меня уценивать!.. — сказал я. — Да ни за что на свете!

— Пятьдесят! — предложил Тулькин.

— Шесть тысяч! — сказал я. — Я эту цену для Тани назначил. Чтобы она знала, что я чего-то стою.

— Пятьдесят! — сказал Тулькин. — И ни копейки больше!

— Пять тысяч шестьсот! — сдался я.

— Пятьдесят! — повторил упрямо Тулькин. — Раз — пятьдесят! Два — пятьдесят! Три — пятьдесят! (Я не согласился.) Все, — сказал Тулькин. — Я выхожу из этого дела! Таскать по кладбищу доплатные письма! Еще ноги переломаешь!

— И выходи! — сказал я. — Пожалуйста! Не заплачу! Выходи!

— Сам себя воровал! Сам письма писал! Сам их и подбрасывай! Знал бы, лучше телик бы смотрел.

— И без твоей помощи подброшу!.. Телевизирь несчастный.

— А ты!.. А ты... — заорал Тулькин. — Ты... уцененный Ромео и Джульетта! — И здесь Тулькина как будто прорвало — как он меня только не называл: и ливерной колбасой, и эскимо на палочке, и магазинным холодцом.

А я все время повторял спокойно только одну фразу:

— Если ты и вправду смелый человек, развяжи мне руки и повтори еще раз, что ты мне сказал!

Но Тулькин все-таки продолжал поносить меня изо всех сил. И тогда меня вдруг осенило, и я подумал: с похищением, конечно, все пропало, не бывать моему портрету в «Неделе», но появилась надежда прославиться по-другому... Это была прекрасная мысль, и мой портрет, кажется, может все-таки появиться в «Неделе».

— Хорошо, — оборвал я ругавшегося Тулькина. — Если ты меня действительно ненавидишь, — сказал я Тулькину, — надень на мой берет свою кепку и дай мне доской по голове. — Я подумал, что вдруг после этого удара я, как та женщина- испанка, вдруг заговорю на чистом английском языке и обо мне, конечно, сразу же напечатают во всех газетах! И я прославлюсь! — Тулькин, будь другом, дай мне доской по голове! Я это заслужил, Тулькин!

Я думал, что Тулькин с удовольствием выполнит мою просьбу, но, к моему удивлению, Тулькин не только не ухватился за мое предложение, но категорически отверг его.

— Легко хочешь отделаться! — отозвался из темноты Тулькин, освещая меня электрическим фонариком. — Сейчас всех ребят соберу, и мы тебя, связанного, на базар отнесем и к прилавку тебя привяжем, где уцененными товарами торгуют. И еще сфотографируем тебя утром и подпись сделаем: «Бессердечный парень, который украл себя за деньги у своих родителей!» И родителей твоих тоже снимем на карточку. «Бессердечные родители, которые не захотели выкупить своего сына ни за какие деньги!» Всю вашу семейку на весь мир прославим! И Кузовлеву твою прославим — скажем, что она тебя подговорила. И брата твоего не пощадим. Скажем — все знал, но скрыл...

Сделав такое жуткое заявление, Тулькин скатился в темноте с чердака по лестнице, а я остался один, связанный по рукам и ногам, без похищения, без славы, и без знаний английского языка, и теперь уже без какой-либо надежды на то, что Таня Кузовлева когда-нибудь обратит на меня свое внимание.

Я напрягся и изо всех сил задергал связанными руками.

Рассказ шестой «Вот так новость!»

— Я буду водящим, — сказал я и сделал вид, что снимаю со своей руки часы.

— Ишь какой! — разозлился Сутулов. — Он будет водящим! Я буду водящим!

— Хорошо, — согласился охотно я, — снимай свой хронометр.

— А зачем тебе мой хронометр? — спросил меня Сутулов.

— Сейчас мы будем играть, — объяснил я Су- тулову, снимая с его руки швейцарский хронометр и подмигивая Мешкову, Дерябину и Тулькину.

— Во что играть? — спросил Сутулов.

— В столб, — сказал я.

— А что это такое? — спросил Сутулов.

— Очень веселая игра... Связывайте его! — приказал я Тулькину, Мешкову и Дерябину.

Тулькин, Мешков и Дерябин стали с удовольствием связывать Сутулова по рукам и ногам. Сутулов не сопротивлялся.

— У тебя на даче никого нет? — спросил я Сутулова.

— До утра уехали, — радостно пояснил Сутулов.

— Вот и хорошо! — сказал я тоже радостно. — Значит, до утра можно играть?

— Конечно! — еще радостней сказал Сутулов.

— Ставьте его на стул! — приказал я Тулькину, Дерябину и Мешкову.

Мешков, Дерябин и Тулькин поставили Сутулова на стул. Я сам не стал о него и руки марать.

— Стоишь? — спросил я Сутулова.

— Стою, — подтвердил Сутулов.

— Прекрасно, — сказал я, влезая на соседний стул. — Хронометр твой ходит хорошо?

— Спрашиваешь! — засмеялся Сутулов. — Тик-так! Тик-так!

Я прижал к своему уху сутуловский хронометр, покачал головой и сказал:

— А по-моему, не очень-то хорошо... «Тик» есть, а «така» нет...

— Иди ты! — сказал грозно Сутулов.

— Можешь сам послушать, — сказал я и приложил хронометр к стене, а Сутулов приложил свое ухо к хронометру и расплылся в улыбке. — Слушаешь? — спросил я Сутулова.

— И «так» слушаю, — подтвердил Сутулов, — и «тик» слушаю.

— Тогда так и слушай, — сказал я, — до утра... Только прижимай хронометр крепче ухом к стене, а то уронишь...

Потом я помолчу и скажу: «Это тебе за Таню... за Кузовлеву, чтоб ты за ней не ухаживал!..»

А дальше Тулькин, Мешков и Дерябин, конечно, — все они повалятся от хохота на пол, а потом... но что будет потом, я не успел представить, так как к этому времени я уже почти подбежал к дому, осталось только продраться через кусты акации и перелезть через забор, когда совсем рядом я услышал шум и голоса, из которых выделялся голос старика Сутулова:

— Не боись, ребята... Я этого Лешего беру на себя... Хватит с ним цацкаться.

— А ты, Дерябин, не расстраивайся, — подал свой голос Мешков. — Ты донт би ин э питти! — успокаивал Дерябина Мешков. — Мы все за то, чтобы Кузовлева с тобой дружила, а не с этим шалопутом. А раз мы все хотим, значит, так и будет. Ду ю андерстэнд?

— Оф корз, — ответил Дерябин. — Сэнк ю вери мач...

— Почему это с Дерябиным? — взъерепенился Сутулов. — Кузовлева будет дружить со мной! Все андерстэнд?

Все промолчали.

«Ну это мы еще посмотрим, кто будет андерстэнд, а кто будет не андерстэнд!» — подумал я, сжимая кулаки.

В это время со стороны кладбища показался бегущий по улице Тулькин с целой оравой мальчишек и крикнул на бегу, посвечивая фонариком:

— Нет его там! Весь чердак обшарили! А домой не приходил? — спросил Тулькин.

На всякий случай я бесшумно залег в кустах, нащупав в кармане пластмассовый мешочек с губкой, пропитанной «желтой лихорадкой». Кажется, сегодня придется пустить в ход. Кажется, сегодня Сутулов от самбо на словах перейдет к самбо на деле.

— Ноу, — сказал Мешков по-английски, — иф ай хэд син хим.

Фразу я не понял, но в голосе Мешкова была явная угроза.

— Куда же он мог запропаститься? Из сторожки скрылся и домой не пришел? — пискнул Дерябин, держа доску с клавишами на плече, как винтовку.

Может быть, во время драки мне Дерябин все-таки даст этой доской по голове и я вдруг все- таки заговорю на английском языке?..

— Окружай дом, — скомандовал Сутулов.

Сутуловские прихвостни проползли рядом со мной. Я даже дыхание затаил.

— Ну ничего, — сказал Мешков, — я теперь с ним за пиджак рассчитаюсь. Я ему устрою тор- нейдоу...

— А я ему за попугая отомщу, — пригрозил Дерябин, перекладывая свою музыкальную доску с одного плеча на другое. — Это надо же, украсть себя за деньги!

— А сначала он сколько за себя запросил? — спросил Сутулов.

— Двести тысяч рублей! — сказал Тулькин, которому, видно, было все равно что врать в темноте.

Я еле удержался, чтоб не выскочить и не дать Тулькину в ухо. (Рано! Рано! Рано!)

— Главное, мы же с ним три раза цену на него снижали, — сказал Тулькин. — Я уж в последнем письме написал: «Вернем сына, дайте хоть на эскимо!»

— Ну и что? — спросил Сутулов.

— Ну и что... — сказал Тулькин. — Ничего, и за двадцать две копейки не стали выкупать.

Все мои враги засмеялись. И вместе со смехом стали поносить меня на все лады.

— Не идет! — сказал Тулькин. — Испугался.

— А дома у них кто-нибудь есть? — спросил Сутулов.

— Отец с матерью, наверно, — слышите телевизор?

Все замолчали. Было слышно действительно, как у нас в доме работал телевизор.

Кто-то из ребят полез добровольно на дерево и вдруг закричал сверху:

— Братцы! Да он же дома! Он с какой-то девчонкой передачу смотрит!

— А где же родители? — спросил Сутулов.

— Родителей нет, одни сидят.

— Тем лучше, — сказал Сутулов, поправляя бороду и засучивая рукава.

Все полезли кто на забор, кто на дерево. Я и сам вгорячах тоже чуть было не полез на тополь, услышав сообщение, что в нашем доме появилась девчонка, с которой я сижу рядом и смотрю телевизор.

— Дерябин, да ведь это твоя Кузовлева с Лешкой сидит! — крикнул Мешков.

Вот тебе раз! Пока я устраивал себе свое собственное похищение, мой родной брат-тихоня и маменькин сыночек похитил у меня из-под самого носа Таню Кузовлеву! Мою первую любовь! А может быть, он тоже влюбился? Неужели близнецы не только в одно время рождаются, но и влюбляются тоже в одно время?

— Как же он успел и отвязаться и... — удивился Тулькин. — Я же его специальным неразвязывающимся узлом привязал... Вы от калитки не отходили? — спросил он Мешкова.

— Ноу, — ответил Мешков. — Ви вэр хир лайк э стоуне... Как камни, как вкопанные стояли! — объяснил Мешков, потом он уставился на стоявшего с самым дурацким видом Тулькина и спросил: — Ну что ты?

— Проявляю...

— Что проявляешь?

— Вам этого не понять... Свободу пространственного воображения!.. — пояснил Тулькин. — Как же он успел все это сделать? И просить нас всех письмо подбросить, и похититься, и развязаться, и успеть с Танькой детектив по телику посмотреть?..

— Да это не он смотрит телевизор с Кузовлевой, — осенился вдруг Вадим Лютатовский.

— А кто же? — спросил Сутулов.

— Его брат Сашка!.. А Лешка с этим письмом делал отвлекающий маневр, брату создавал обстановку!

— Да что вы, — возмутился Мешков, — он же ко мне с этим письмом подошел... Подошел как Лешка, а потом я подумал, что это все-таки Сашка!

— Какой Сашка! — теперь взъерепенился Дерябин. — Это он ко мне подошел как Сашка, а потом я вижу, что это Лешка.

— Тогда кто же сидит сейчас дома? — спросил Сутулов.

— Лешка, — сказал Дерябин.

— Сашка, — сказал Мешков.

— А по-моему, они и сами не знают, кто из них сейчас сидит перед телевизором, — заявил Вадим Лютатовский. — У близнецов, говорят, это бывает.

— Сейчас, — сказал Сутулов, — погадаем. Если монета упадет на цифру, сидит Сашка. — С этими словами Сутулов подбросил в воздух монету, поймал, поглядел на разжатую ладонь и сказал: — Сашка! Это Сашка! Сейчас вызовем его на улицу и свернем нос налево, а придет Лешка, свернем ему нос направо, чтоб не путали нас... и чтоб наших девчонок у нас не отбивали!..

Но, несмотря на призыв Сутулова, никто не двинулся с места, даже влюбленный Дерябин и тот продолжал стоять, хотя Сутулов продолжал всех подбадривать.

«Молодец Сутулов, — подумал я. — Молодец! Так Сашке и надо! Своротят нос набок! И все! И операцию не надо будет делать! Пусть не отбивает девчонок у своего родного брата! Ну, ну, братцы, ну, вперед же, вперед!..»

— Сашке своротить нос, конечно, можно, — усомнился Тулькин. — А вдруг это сидит с Таней не Сашка, а Лешка, он мне как-то грозил, что у него такое секретное оружие есть, что в случае чего мы его до-о-олго помнить будем!

— Да это она не с Лешкой сидит, это она с Сашкой сидит... — загорячился Лютатовский.

— Обоснуй! — оборвал его Сутулов.

— Да не будет она с Лешкой сидеть! С Сашкой будет, а с Лешкой нет... — заявил Вадим Лютатовский.

— Докажи, — снова оборвал Сутулов Лютатовского.

— И докажу, — сказал Лютатовский. — Знаете, какой он ей фокус недавно показал? Я как раз в продовольственном магазине был, смотрю: у прилавка Завитай стоит с тяжелым мешочком в руке. Я сразу подумал, что он здесь неспроста стоит. Он стоит, и я стою. Он смотрит в окно, и я смотрю. Он чего-то ждет, и я тоже стою чего-то жду. Вдруг в магазин вбегает Кузовлева. Завитай задергался, как будто его в электросеть включили. Кузовлева — к прилавку, Лешка — к прилавку. Кузовлева — к кассе, а он успел ее обогнать и встать перед ней. А я смотрю на Завитая и думаю: ну, это все неспроста, тем более что у него какой-то тяжелый мешочек в руках. Доходит очередь до Лешки, он говорит кассирше: «Четыре пятьдесят в кондитерский!» — и протягивает кассирше свой мешочек. И что же, вы думаете, было у него в мешке?

— Обыкновенный песок, — отгадал Сутулов.

— Нет, — сказал Лютатовский.

— Сахарный... — предположил Дерябин.

— Нет, — сказал Лютатовский.

— Зи голден санд! Золотой песок! — предположил Мешков.

— Ничего подобного! — ответил Лютатовский. — В мешке у него были копейки! Одни копейки. Четыреста пятьдесят штук копеек! Представляете, что началось в очереди?.. Одна Кузовлева только молча ждала, когда кассирша пересчитывала четыреста пятьдесят копеек, а очередь просто вся изругалась на этого Завитая!..

— Нет чтоб уступить место леди, — сказал Мешков. — Марфа-джентльмен.

— Я бы уступил, — сказал Дерябин.

— Он за свои штучки отца родного не пожалеет! — добавил Тулькин.

— Не пожалеет?.. — возмутился Дерябин. — Уже не пожалел! Фокусник несчастный!

Все возмущенно загудели:

— Штучкин-Мучкин!

— Капитан Копейкин! — сказал Сутулов.

«Эх вы! — крикнул я, неожиданно выскакивая из темноты на свет. — Да разве это был фокус или штучка? Да вы знаете, почему я с этими копейками впереди Кузовлевой встал? Да я разве для того, чтоб ее задержать в очереди, встал? Да я перед Кузовлевой встал со своим мешком, чтоб подольше возле нее постоять, пока кассирша мои несчастные копейки пересчитает. Да я бы ради Кузовлевой готов был мешок с целым миллионом копеек к кассирше притащить. Пусть бы она считала, а я бы все стоял возле Кузовлевой, а очередь бы ругалась, а кассирша бы все считала... а я бы все стоял... а Кузовлева бы все смотрела на меня спокойно и серьезно, как тогда, а я бы все стоял... А ты, Лютатовский, жалкий сплетник, гнусная скрытая камера...»

И все замолчали, как один... замолчали бы... если бы я вышел и сказал бы так... но я не вышел... я продолжал таиться в кустах. Я подумал, что если я так скажу, то они опять не поверят, что я — это я, они опять подумают, что так говорить может только Саша, а что я сижу там с Таней и смотрю телевизор, и когда я... то есть не я, а Саша выйдет из дома с Таней, то они, конечно, набросятся главным образом на него и своротят ему нос направо. На меня тоже, конечно, набросятся, но не главным образом, а разве Саша может от них отбиться, как это смогу сделать я? Да никогда в жизни!

Поэтому я продолжал сидеть в кустах, сжимая в кармане свое секретное оружие, и, скрипя зубами, молча наблюдал, как будут события развиваться дальше. Мне вдруг почему-то не захотелось, чтобы Саше сворачивали нос, все-таки ему его нос ведь будут из-за меня сворачивать, а не из-за него...

— Ну что, будет после этого сидеть Кузовлева с Лешкой? — спросил Лютатовский.

— Не будет! — согласился Сутулов.

— Не будет! — сказали Мешков и Тулькин.

— Не будет, — подтвердил Дерябин.

— Не будет! Не будет! — зашумели прихвостни.

— Вызываем? — спросил Сутулов.

— Вызываем! — сказали Мешков и Тулькин.

— Вызываем! — подтвердил Дерябин.

И они вчетвером подбежали к нашей даче и рывком открыли дверь. На траву упал параллелепипед света.

— Выходи, Леший! — крикнул Сутулов, грозя кулаком одной руки, а другой поглаживая свою фальшивую бороду.

— Эй, ты, брат авантюриста! — крикнул Мешков. — Адвентчерс бразер! Герр аут! Выходи!

— Выходи! — сказал Тулькин. — Есть дело... Уголовное!..

— Выходи, выходи, — пискнул Дерябин, — брат капитана Копейкина!

Сутулов все продолжал засучивать рукава. Я сунул руку в карман, развязал на ощупь пластмассовый кулек и, протолкнув в него руку, сжал лежавшую в кульке мокрую губку, пропитанную «желтой лихорадкой».

«Разделяй, Завитайкин, и властвуй!» — сказал я сам себе, и вышел на свет, и направился твердым шагом прямо по направлению к Сутулову.

Рассказ седьмой «Нос из пластилина»

Во время драки Дерябин все-таки ухитрился и без моей просьбы дал мне своим «роялем» по голове. Голова болит до сих пор, но в смысле английского языка этот удар никаких знаний мне не прибавил, но это не имеет уже никакого значения. А Сутулов-то самбо только на словах знает, а на деле ничего подобного. Примитивно дрался, как питекантроп.

На веранде ворочался на раскладушке брат мой... враг мой... Не захотел спать со мной в одной комнате... Подумаешь...

Я взял забытую Сашей на столе книгу и раскрыл ее, чтобы узнать, на что он все-таки хотел пойти, чтобы только не походить на меня... Под цифрой «один» было написано: «Восстановительная хирургия». Восстановительная... это когда что-то восстанавливают в лице, а Саша хотел что-то изменить в лице, то есть разрушить, значит, разрушительная хирургия...

— «К пластическим операциям, — прочитал я вслух, — относятся все операции по устранению (читай по нанесению!) всевозможных изъянов лица... Метод Филатова заключается в следующем...» — Но здесь у меня перехватило дыхание, страшно как-то стало, операция все-таки... и я захлопнул книгу.

С веранды доносилось всхлипывание. Неужели Саша плачет?..

Я вышел на веранду. Саша лежал в кровати в своем выходном костюме, уткнувшись лицом в подушку, и плечи его как-то странно вздрагивали...

— Ты знаешь, Саша... — сказал я тихо-тихо.

— Она теперь не захочет меня видеть! — закричал на меня Саша, поворачивая ко мне лицо в самых настоящих слезах. — И все из-за тебя! А мы вчера еще договорились сегодня пойти с ней в кино! А она еще вчера сказала после драки: «Неужели это будет продолжаться всю жизнь?» А я еще когда говорил тебе, что я не хочу на тебя больше походить и не буду, вот увидишь!

— Саша, — перебил я Сашу, — я как раз к тебе и пришел сказать, что больше этого не будет...

— Я тебя и слушать не хочу... Ты уже сто раз говорил, что этого больше не будет... Твое счастье, что папа с мамой сегодня у бабушки ночевали...

— Ты меня не понял, — сказал я, — э-т-о будет всегда, а э-т-о-г-о больше не будет...

— Чего — этого?

— Ну сходства нашего больше не будет. Я всю ночь не спал и твердо решил, что ты не должен делать себе никаких дефектов в лице, это будет справедливее, если я сделаю... эти дефекты... по методу Филатова, чтобы не ты не походил на меня, а чтобы я... не походил на тебя... а ты уж... ты еще несколько дней потерпи наше сходство... Понимаешь, я твердо решил...

— И правильно сделал, что решил! — сказал Саша, глухо так, сквозь подушку.

Мы оба замолчали. А что говорить, когда и так было все ясно.

— Только я бы хотел с тобой посоветоваться... Я вот хочу себе искусственную горбинку на носу сделать, — сказал я, — как ты считаешь... вот такая пойдет мне или нет?.. — Я прилепил к носу горбинку из пластилина.

Саша обернулся ко мне, и я увидел на его лице сразу и смех и слезы. Потом он почему-то рассердился и сказал:

— Что ты сделал? Что ты сделал?

— Как — что? — ответил я. — Нос.

— Ты же похож с этим носом на попугая, — сказал Саша. — Ты что, хочешь, чтобы надо мной снова все смеялись, что у меня родной брат с таким носом? Попроси хирурга себе сделать нормальную горбинку. Вот такую, какую хотел сделать я... — Саша достал из кармана сложенный вчетверо листок и развернул его. На листке был изображен Сашин прямой нос и пунктиром небольшая индейская горбинка в духе Фенимора Купера.

— А я хотел, чтобы мне сделали нос, как у Сирано де Бержерака... Помнишь, мы смотрели по телевизору?.. — сказал я.

Если бы Саша меня спросил: «Почему как у Бержерака?» — я бы ему ответил со значением: «А потому, что ему тоже не везло в любви, как и мне!..» Но Саша меня спросил совсем о другом:

— А неужели не проще изменить свой характер? Ты же раньше был вполне приличный брат. И какая тебя муха укусила?.. Ты можешь изменить свой характер?

— Как — изменить? — спросил я.

— Ну, перестань выкидывать свои дурацкие штучки-дрючки!.. Неужели ты не можешь придумать что-нибудь серьезное?.. Если уж тебя действительно муха укусила. Ты знаешь, например, кто придумал первую вязальную машину?

— Нет, — сказал я, — я не знаю, кто придумал первую вязальную машину.

— Уильям Ли из Кембриджа, чтобы помочь своей любимой девушке. Понимаешь, она была бедная и вязала чулки на спицах и продавала их, понимаешь?

— Понимаю, — ответил я.

— Металлы и то бывают благородные, а ты ведь человек, — сказал Саша грустно-грустно.

— Кстати, Саша, насчет мухи, — сказал я тоже не очень-то весело. — Дарю тебе свою идею насчет, правда, не мухи, а насчет комара...

— Какую еще идею? — насторожился Саша. — Насчет какого комара?

— Самого обыкновенного комара, — сказал я. — У нас на дачном участке одну девочку... — я мужественно не назвал Танино имя, я сказал просто: одну девочку, — все время кусают комары, а нужно сделать под микроскопом малюсенькую пипетку, потом поймать комара и залить ему нос расплавленным парафином и потом этого комара отпустить, и через несколько часов на нашем участке не останется ни одного комара...

Я думал, что Саша спросит меня: «А почему не останется ни одного комара?..» Но Саша меня не спросил, он вообще меня не слушал, он настолько высунулся из окна, что даже непонятно было, как он не падает на землю.

Я посмотрел туда, куда смотрел Саша, и увидел Таню Кузовлеву: она вышла на крыльцо своей дачи и тут же скрылась в доме. При виде Тани у меня внутри что-то заболело, но я сразу как-то не смог разобраться, что у меня болит и где, я просто сказал вслух:

— ...И через несколько часов на нашем участке не останется ни одного комара!..

А Саша рванулся в нашу комнату и, открыв шкаф, стал, как девчонка, прикладывать к своему выходному костюму спортивные курточки и смотреться в зеркало.

— Ты на меня не сердись, — сказал он, в общем-то не обращая на меня внимания, — что я тебя не отговариваю от операции, я один мог терпеть твои штучки, может, и всю жизнь... но я теперь не один... то есть не совсем один... — поправился Саша.

Я хотел сказать, что я все понимаю и что поэтому и решился на операцию, что Саша действительно теперь не один, то есть не совсем один, но вместо этого сказал:

— И на нашем участке не останется ни одного комара... потому что комар, которому зальют жало парафином, скажет остальным комарам: «Летим, братцы, отсюда скорей, а то здесь носы парафином заливают!..» И тогда одну девочку... перестанут кусать комары... Ну, пока, Саша, прощай, — сказал я, стараясь не смотреть на своего брата. Когда я смотрел на Сашу, то казалось, что как будто это я в зеркале собираюсь на свидание. — Прощай, — сказал я еще раз.

— Почему прощай? — удивился Саша. — До свидания.

— Может, не увидимся, — сказал я.

— Как — не увидимся? — еще больше удивился Саша.— Почему не увидимся? Это же не сложная операция... не очень сложная...

— Нет, я говорю: не увидимся... как близнецы... а увидимся просто... как родные братья...

С этими словами я вышел из дому на крыльцо.

...Когда мой брат Саша копает в огороде грядки или колет в сарае дрова, он говорит, что в это время он испытывает какую-то мышечную радость, которую открыл академик Павлов, про которого я видел кино по телевизору. В кино, правда, он про эту радость ничего не говорил, но Саша говорит, что он про нее писал в какой-то книге. А раз Саша говорит, что академик Павлов писал про эту радость, значит, это правда. Мой брат не я, он врать не станет.

А вообще-то мыть крыльцо я стал не для того, чтоб узнать, существует мышечная радость или нет, я стал его мыть, потому что на улице снова показалась Таня Кузовлева, и мне так захотелось, чтобы она хоть на одну секунду приняла меня за Сашу, что я ничего не мог сделать с собой, хотя после всего, что произошло и вообще... и в частности... мне совсем не следовало этого делать. Размазав тряпкой воду по лестнице, я так не сводил все время глаз с Тани, что даже не заметил и не услышал, как возле крыльца, с авоськами в руках, появилась моя мама. Она ласково посмотрела на меня и спросила:

— А где наше наказание? (То есть где, значит, я.)

— Там, — сказал я.

Я ведь не врал, ведь в эту самую минуту не я, а Саша был моим наказанием. У меня опять где-то что-то сильно заболело. Это была совсем незнакомая и совсем непонятная мне боль, поэтому, когда за штакетником нашей дачи появилась Таня Кузовлева, я от неожиданности сел на мокрые доски крыльца, и мы долго пристально смотрели друг на друга.

— Я сейчас, — сказал я, вытирая руки о штаны. «Зачем?.. Ну зачем я это сказал?.. Это было просто подло с моей стороны».

— Мне... Сашу... — спокойно произнесла Таня.

— Я сейчас... — сказал я. — Я сейчас... его позову...

Рассказ восьмой «Позовите к телефону вашу собаку...»

Вот, например, я читал в одном журнале про птиц, как они узнают дорогу на юг в темноте, в тумане, ночью, пролетая над Великим, или Тихим, океаном. Никто, оказывается, не знает, как они ориентируются. Ни один ученый. А я думаю, что они узнают так, как Таня узнала, что я — это Леша, а не Саша. Мама не узнала, а Таня узнала. А как Таня это узнала? Может быть, она узнала, как птицы безошибочно узнают дорогу на юг, пролетая в темноте, в тумане, ночью над Великим, или Тихим, океаном...

Саша и Таня уже давно стояли под березой и все о чем-то разговаривали, а я все как-то машинально размазывал тряпкой воду по доскам лестницы и все старался не смотреть на них. Я все смотрел на врагов, появившихся в поле моего зрения — Тулькина, Мешкова и Дерябина, — и думал об академике Павлове, что придумал эту мышечную радость, которую человек испытывает, скажем, моя грязную лестницу. Никакой мышечной радости, по-моему, от этого в жизни нет и не может быть... И вообще в жизни нет никаких радостей: ни мышечных и никаких других... Тем более, если тебя ждет такая операция... А Тулькин там, по-моему, какой-то плакат приготовил, думает, наверно, что они вчера со мной сполна рассчитались. Но я-то помню, как я вчера дал всей пятерней Сутулову по морде... Мешкову и Тулькину тоже, кажется, немного попало. Сейчас, как солнце начнет поярче светить, так у Сутулова на щеках проявится отпечаток моей ладони, у меня, правда, тоже пожелтеет ладонь правой руки, но руку в крайнем случае можно держать в кармане, а щеку в карман не засунешь. И Лютатовский вылез. Интересно, о чем это они с Тулькиным сговариваются?.. Ну, если они только заденут Сашу с Таней, я им покажу...

— Знаешь что, — сказал вдруг Саша, быстро подбегая ко мне, — мы тут с Таней посоветовались... ты это, — сказал Саша, почему-то краснея, — ты, пожалуй, не делай эту операцию... Ладно уж! Мы уж потерпим... твое сходство с нами... то есть со мной. Таня сказала, что уж раз родились мы близнецами, то... — Саша замолчал, продолжая стоять совсем рядом со мной и стараясь не смотреть почему-то мне в лицо.

Он сказал и стал чего-то ждать. Он думал, наверно, что я обрадуюсь, что мне не нужно приделывать к носу индейскую горбинку в духе Фенимора Купера или Сирано де Бержерака, но я почему-то не испытал от этого сообщения никакой радости. Мы помолчали еще немного, и потом я спросил:

— А еще она... говорила что-нибудь?

— Конечно, говорила! — сказал радостно Саша. — Она сказала, что это просто замечательно, что на свете есть такие мальчишки, как ты!

— Прямо так и сказала?

— Прямо так и сказала.

— А почему она так сказала? — спросил я. — А потому что, если бы на свете все мальчишки были бы не такие, как ты, а такие, как я, — сказал Саша, — то Таня сказала, что тогда можно было бы просто умереть со скуки.

— Так и сказала?

— Честное слово!

— Так, может быть, она со мной пойдет в кино? — спросил я Сашу. — Ты сходи... спроси ее... раз она так сказала, — сказал я.

Когда я так сказал, то в Сашу как будто молния ударила, и он даже как-то немного, по- моему, почернел. Потом он повернулся и, ничего не сказав, пошел к Тане. И они о чем-то снова стали разговаривать. Разговаривали они долго, — за время их разговора Дерябин успел от своей дачи подойти к нашей, неся на плече свою музыкальную доску, которой он вчера дал мне по голове.

От Тани ко мне Саша снова подбежал бегом и сказал:

— Я ее спросил, — сказал Саша, — но она сказала, что в кино пойдет со мной...

Потом мы еще постояли немного молча. И Дерябин к нам почему-то подошел, как будто он не дрался вчера с нами, и тоже постоял с нами молча.

— Извини, — сказал Саша, — а то мы опоздаем...

И он, не оглядываясь больше на меня, пошел к Тане Кузовлевой и, подойдя к ней, снова стал о чем-то разговаривать. Тогда я тоже стал разговаривать с Дерябиным.

— Понимаешь, Дерябин, — сказал я, — вот какое дело пропадает...

— Какое? — спросил меня Дерябин.

— Государственной важности... Понимаешь, скажем, я и Саша... против Скотланд-Ярда. Они там задумывают что-то против нашей страны... Мы с Сашей едем туда, чтобы разузнать, что они там задумывают. Саша едет как Саша в своем виде, как будто у него вообще нет брата, тем более близнеца, я туда еду с бородой, в седом парике. Там я это все снимаю и превращаюсь в Сашиного близнеца. Мы живем в разных концах Лондона. Я сразу же начинаю разведывать, что они против нас задумали. Меня начинают подозревать в шпионаже. Однажды, когда я выхожу из дома, они идут за мной, чтобы не дать мне ничего разведать, но на самом деле из дома на этот раз вышел не я, а мой брат Саша, он просто идет гулять по Лондону, и весь Скотланд-Ярд идет за ним, а я в это время разведываю все, что мне надо разведать... А теперь Таня, конечно, не отпустит Сашу в Лондон, — сказал я.

— Так ведь она и тебя могла не отпустить, — сказал Дерябин.

Затем он понял, что это напоминание мне было неприятно, и добавил, чтобы обрадовать меня, наверно:

— А Сутулов уже два часа умывается... И бороду забыл нацепить!..

Но даже и эта новость меня нисколько не обрадовала, я думал о том, что вообще-то Дерябин был прав: меня Таня тоже бы не отпустила, если бы... Но в это время Саша и Таня стали совсем удаляться от нашей дачи, и у меня сразу же пересохло во рту, и я перестал разговаривать. Я стал смотреть только на Таню и Сашу, а Дерябин, видно, все смотрел на меня, потому что он вдруг спросил:

— Что с тобой?

И видно, со мной что-то произошло, иначе Дерябин не задал бы мне такой вопрос.

— Болит, — сказал я.

— Что болит? — спросил Дерябин.

— Не знаю, — сказал я.

— А где болит? — спросил Дерябин.

— Не знаю, — сказал я.

— Сейчас они будут уходить все дальше, — сказал Дерябин. — И чем они будут дальше уходить, тем у тебя будет болеть все меньше и меньше...

Таня с Сашей как раз отошли уже на много шагов от березы, а мы с Дерябиным все смотрели им вслед. То есть это я смотрел вслед Тане и Саше, а Дерябин все смотрел то им вслед, то на меня.

— Все меньше болит? — спросил меня Дерябин.

— Нет, — сказал я Дерябину честно. — Чем они уходят все дальше, тем болит почему-то все больше...

— Что же делать? — спросил меня Дерябин. — Может, сказать им, чтобы они остановились?

А я сказал:

— Не надо! Пусть они идут!.. Пусть они идут, — сказал я. — И пусть болит... Хоть всю жизнь...

И больше я не сказал ничего, ни одного слова.

Тем более что в это время Саша с Таней проходили уже мимо сутуловской дачи и я, хоть чувствовал себя все хуже и больней, не спускал все-таки с них глаз, — как бы Сутулов чего-нибудь не выкинул, когда Саша с Таней поравняются с его дачей. Но Сутулов ничего такого выкидывать не стал, он высунул на секунду из окна свою физиономию с перевязанной щекой, как будто у него зубы болели, и тут же спрятался обратно. И Мешков тоже не стал ничего выкидывать, когда Саша с Таней поравнялись с его домом. Мешков неторопливо, с достоинством снял со своей головы шляпу-стетсон и вежливо приподнял над макушкой.

— Вери найс бой Мешкоф, — прошептал я одними губами по-английски, — гуд чап! — как говорится, хороший парень, — прошептал и сам испугался. Я никогда не говорил таких длинных фраз на английском языке. Краем глаза я покосился на музыкальную доску Дерябина, которой он вчера меня треснул по голове. Может, тот удар начал действовать все-таки?..

Но в это же время до меня донесся тихий, но противный голос Лютатовского Вадима.

— Марфа-леди и Марфа-джентльмен! — крикнул он поравнявшимся с ним Тане и Саше.

А Тулькин выставил за забор фанерную доску, на которой было написано: «Саша + Таня = семья!»

И я позабыл про свою боль и вообще про все на свете позабыл. Я помнил только об одном. Обидели Танечку Кузовлеву и Александра Завитайкина, которых я любил, как сорок тысяч братьев, то есть это я Александра любил, как сорок тысяч братьев, а Таню я любил... как я любил Таню Кузовлеву?.. тоже как сорок тысяч братьев... Нет, то есть как сорок тысяч сестер. То есть ее должен теперь любить, как сорок тысяч сестер... И я должен, должен отомстить за Танечку и Александра, как сорок тысяч братьев... И кто обидел? Кто посмел?.. Сутулов даже не посмел, не осмелился, а эти... осмелились, хоть негромко, но все-таки... обидели. Сейчас у меня Тулькин об этом пожалеет, сначала пожалеет Тулькин, а потом и Лютатовский.

— А это что у тебя такое? — испуганно спросил меня Дерябин, указав на желтую ладонь моей правой руки.

Моя рука уже стала желтеть на солнце!

— Что это у тебя? — переспросил меня Дерябин, бледнея.

— «Желтая лихорадка»! — сказал я, вглядываясь в лица обидчиков Тулькина и Лютатовского. — «Желтая лихорадка» начала действовать, — громко сказал я, погрозив кулаком Тулькину и Лютатовскому. — Желтая... как у Сутулова... Прости, Дерябин! — сказал я решительно. — Меня зовет долг... долг сорока тысяч братьев!.. — И, увидев слоняющегося по двору Трезора, крикнул: — Трезор, за мной!..

— Позовите к телефону вашу собаку, — сказал я в телефонную трубку, когда Тулькин по моей просьбе подошел к телефону.

— А кто ее спрашивает? — спросил меня Тулькин испуганным голосом.

— Ее просит Джек из угрозыска! — сказал я грубым голосом и подмигнул Трезору и тихо прошептал: — Голос, Трезор!

«Гафф!» — сказал Трезор.

— А по какому делу? — спросил еще больше испуганный Тулькин.

— По уголовному, — сказал я.

— А кто ее просит?

— Я же сказал: Джек из угрозыска!

— Он ищейка?

— Он ищей.

— А по какому все-таки делу? — спросил совсем перепуганный Тулькин.

— По делу пропажи у вашей Гальды золотой медали, полученной ею на последней собачьей выставке!.. Она должна дать некоторые показания... Голос, Трезор! — тихо прошептал я, и Трезор оглушительно залаял снова.

Перепуганный Тулькин подозвал свою Галь- ду к телефону, и она начала так радостно давать в трубку свои показания нашему Трезору, что в комнату тут же вбежала моя мама...

Уже давно и я и Трезор были изгнаны из дома, уже замолчал Трезор, а я уже кончал ломать свою голову над тем, как отомстить моему врагу, а теперь и Таниному врагу, и Сашиному врагу — Вадиму Лютатовскому, а тулькинская Гальда все еще продолжала во весь голос «давать показания», правда, не в телефонную трубку, а так просто, — видно, она совсем ошалела от своего первого телефонного разговора.

А Лютатовский... Ну что я ему сделал плохого?.. У них дома есть чудесное пианино. И на этом пианино лютатовские родители насильно учили Вадима музыке. А Лютатовский ненавидел музыку, а Дерябин ее любил (но у Дерябина дома стоит очень плохое пианино). Вот я однажды и сказал Лютатовскому, я ему сказал:

— Не жмись! У Дерябина на днях день рождения, вот и подари свое пианино Антону.

— А как же я его перетащу к нему? — спросил меня Вадим.

— Поможем, — сказал я. — Чем можем. Грузчиков я беру на себя...

В общем, когда дома не было родителей ни у Дерябина, ни у Лютатовского, мы это прекрасное пианино перетащили запросто к Дерябину в дом... Танечка Кузовлева очень любила музыку, и я думал, что я тоже со временем полюблю музыку и мы будем с ней вместе слушать ее в исполнении Антона Дерябина. И ему было бы приятней играть для нас на хорошем пианино...

Главное, что и обратные «перетаски» я ведь тоже взял на себя... А в общем-то, конечно, зря я старался, все равно Танечка слушала бы музыку не со мной, а с моим братом Сашей...

— Ну что? — услышал я в окне голос Антона Дерябина. — Болит? — Он уже несколько раз прибегал ко мне с этим вопросом.

— Болит, — сказал я.

Дерябин помолчал и сказал нерешительно:

— А вдруг всю жизнь будет болеть?

Я ничего не ответил.

— Да нет, — сам же успокоил меня Дерябин, — заживет... до этого-то обязательно заживет.

— До чего «до этого»? — спросил я.

— Ну до свадьбы, — объяснил Дерябин. — Моя мама всегда так говорит, если со мной что-нибудь случится... У меня вот вчера знаешь как голова болела, а мама мне так и сказала: «Ничего, — говорит, — Антон, до свадьбы, — говорит, — все заживет!..» Так прямо и сказала.

Антон Дерябин после этих слов долго молча смотрел на меня, словно ждал, соглашусь я со словами его мамы или нет, но я ничего не сказал ему в ответ, потому что откуда я мог знать — заживет это до свадьбы или нет? Я только глубоко вздохнул и уткнулся носом в подушку. Может, конечно, и заживет... А может, и нет...

Рекомендуем посмотреть:

Антонова «Джинн and Тоник»

Голявкин «Яандреев»

Сергей Георгиев «Бегемот чихнул»

Борис Минаев «Секретная почта»

И. Антонова «Реклама»