Лето Господне. Иван Шмелёв «Егорьев день»
Иван Шмелёв «Егорьев день»
Лето Господне. Отрывок из главы
Редко это бывает, что прилетают на Пасху ласточки. А в этом году Пасха случилась поздняя, захватила Егорьев день, и, накануне его, во вторник, к нам прилетели ласточки. К нам-то во двор не прилетели, негде им прилепиться, нет у нас высоты, а только слыхал Антипушка на зорьке верезг. Говорят, не обманет ласточка, знает Егорьев день. И правда: пришел от обедни Горкин и говорит: «у Казанской на колокольне водятся, пошла работа». А скворцы вот не прилетели почему-то, пустые торчат скворешни. А кругом по дворам шумят и шумят скворцы. Горкину неприятно, обидели нас скворцы, — с чего бы это? Всегда он с опаской дожидался, как прилетать скворцам, загодя говорил ребятам чистить скворешницы: будут у нас скворцы — все будет хорошо. «А как не прилетят?..» — спросишь его, бывало, а он молчит. Антипушка воздыхает — скворцов-то нет: говорит все — «вот и пустота». Отец, за делами, о пустяках не думает, и то удивился — справился: что-то нонче скворцов не слышно? Да вот, не прилетели. И запустели скворешницы. Не помнил Горкин: давно так не пустовали, на три скворешни все хоть в одной да торчат, а тут — как вымело.
Я ему говорю: «а ты купи скворцов и посади в домики, они и будут». — «Нет, говорит, насильно не годится, сами должны водиться, а так делу не поможешь».
Какому делу? Да вот, скворцам. После уж я узнал, почему к нам скворцы не прилетели: чуяли пустоту. Поверье это. А, может, и правду чуяли. Собаки чуют. Наш Бушуй еще с Пасхи стал подвывать, только ему развыться не давали: только начнет, а его из ведра водой, — «да замолчи ты!..». А скоро и ведра перестал бояться, все ночи подвывал.
Под Егорьев день к нам во двор зашел парень, в лаптях, в белой вышитой рубахе, в синих шортах, в кафтане внакидку и в поярковой шляпе с петушьим перышком. Оказалось, — пастухов работник, что против нас, только что из деревни, какой-то «зубцовской», дальний, откуда приходят пастухи. Пришел от хозяина сказать, — завтра, мол, коров погонят, пустите ли коровку в стадо. Марьюшка дала ему пару яиц, а назавтра обещала молочной яичницей накормить, только за коровкой бы приглядел. Повела показать корову. Чего-то пошепталась, а потом я видел, как она понесла корове какое-то печенье. Спрашиваю, чего это ей дает, а она чего-то затаилась, секрет у ней. После Горкин мне рассказал, что она коровке «креста» давала, в благословение, в Крещенье еще пекла, — печеного еще «креста», — так уж от старины ведется, чтобы с телком была.
Накануне Егорьева дня Горкин наказывает мне не проспать, как на травку коров погонят, — «покажет себя пастух наш». Как покажет? А вот, говорит, узнаешь. Да чего узнаю? Так и не сказал.
И вот в самый Егорьев день, на зорьке, еще до солнышка, впервые в своей жизни, радостно я услышал, как хорошо заиграл рожок. Это пастух, который живет напротив, — не деревенский простой пастух, а городской, богатый, собственный дом какой, — вышел на мостовую перед домом и заиграл. У него четверо пастухов-подручных, они и коров гоняют, а он только играет для почину, в Егорьев день. И все по улице выходят смотреть-послушать, как старик хорошо играет. В это утро играл он «в последний раз», — сам так и объявил. Это уже после он объявил, как поиграл. Спрашивали его, почему так, — впоследок. «Да так... — говорит, — будя, наигрался...» Невесело так сказал. Сказал уж после, как случилась история. И все хвалили старого пастуха, так все и говорили: «вот какой приверженный человек... любит свое дело, хоть и богач стал и гордый... а делу уступает». Тогда я всего не понял. В то памятное утро и я смотрел в открытое окно залы, прямо с теплой постели, в одеяльце, подрагивая от холодной зари.
Улица была залита розоватым светом встававшего за домами солнца, поблескивали лишь верхние окошки. Вот, отворились дикие ворота Пастухова двора, и старый, седой пастух-хозяин, в новой синей поддевке, в помазанных дегтем сапогах и в высокой шляпе, похожей на цилиндр, что надевают щеголи-шафера на свадьбах, вышел на середину еще пустынной улицы, поставил у ног на камушки свою шляпу, покрестился на небо за нашим домом, приложил обеими руками рожок к губам, надул толстые розовые щеки, — и я вздрогнул от первых звуков: рожок заиграл так громко, что даже в ушах задребезжало. Но это было только сначала так. А потом заиграл тоньше, разливался и замирал. Потом стал забирать все выше, жальчей, жальчей... — и вдруг заиграл веселое... и мне стало раздольно-весело, даже и холодка не слышал. Замычали вдали коровы, стали подбираться помаленьку. А пастух все стоял-играл. Он играл, запрокинув голову, играл в небо за нашим домом, словно забыв про все, что было вокруг него. Когда обрывалась песня и пастух переводил дыхание, слышались голоса на улице:
— Вот это ма-стер!... вот доказал-то себя Пахомыч!.. ма-стер... И откуда в нем духу столько!
Мне казалось, что пастух тоже этот слышит и понимает, как его слушают, и это ему приятно. Вот тут-то и случилась история. С Пастухова двора вышел вчерашний парень, который заходил к нам, в шляпе с петушиным перышком, остановился за стариком и слушал. Я на него залюбовался. Красив был старый пастух, высокий, статный. А этот был повыше, стройный и молодой, и было в нем что-то смелое, и будто он слушает старика прищурясь, — что-то усмешливо-лихое. Так по лицу казалось. Когда кончил играть старик, молодец поднял ему шляпу.
— А теперь, хозяин, дай поиграю я... — сказал он, неторопливо вытаскивая из пазухи небольшой рожок, — послушают твои коровки, поприучаются.
— Ну, поиграй Ваня... — сказал старик, — послушаю твоей песни.
Проходили коровы, все гуще, гуще. Старый пастух помахал подручным, чтобы занимались своим делом, а парень подумал что-то над своей дудочкой, тряхнул головой — и начал...
Рожок его был негромкий, мягкий. Играл он жалобное, разливное, — не старикову, другую песню, такую жалостную, что щемило сердце. Приятно, сладостно было слушать, — так бы вот все и слушал. А когда доиграл рожок, доплакался до того, что дальше плакать сил не стало, — вдруг перешел на такую лихую-плясовую, пошел так дробить и перебирать, ерзать и перехватывать, что и сам певун в лапотках заплясал, и старик заиграл плечами, и Гришка, стоявший на мостовой с метелкой, пустился выделывать ногами. И пошла плясать улица и ухать, пошло такое... — этого и сказать нельзя. Смотревшая из окошка Маша свалила на улицу горшок с геранью, так ее раззадорило, — все смеялись. А певун выплясывал лихо в лапотках, под дудку, и упала с его плеча сермяга. Тут и произошла история...
Старый пастух хлопнул по спине парня и крикнул на всем народе:
— И откуда у тебя, подлеца, такая душа-сила! Шабаш, больше играть не буду, играй один!
И разбил свой рожок об мостовую.
Так это всем понравилось!.. Старик Ратников расцеловал и парня, и старика, и пошли все гурьбой в Митриев трактир — угощать певуна водочкой и чайком.
Долго потом об этом и говорили. Рассказывали, что разные господа приезжали в наше Замоскворечье на своих лошадях, в колясках даже, — послушать, как играет чудесный «зубцовец» на свирели.
После Горкин мне пересказывал песенку, какую играл старый пастух, и я запомнил ту песенку. Это веселая песенка, ее и певун играл, бойчей только. Вот она:
... Пастух выйдет на лужок,
Заиграет во рожок.
Хорошо пастух играет —
Выговаривает:
Выгоняйте вы скотинку
На зелену луговинку!
Гонят девки, гонят бабы,
Гонят малый робята,
Гонят стары старики,
Мироеды-мужики,
Гонят старые старушки,
Мироедовы женушки,
Гонит Филя, гонит Пим,
Гонит дяденька Яфим,
Гонит бабка, гонит дед,
А у них и кошки нет,
Ни копыта, ни рога,
На двоих одна нога!..
Ну, все-то, все-то гонят... — и Марьюшка наша проводила со двора свяченой вербой нашу красавицу. И Ратниковы погнали, и Лощенов, и от рынка бредут коровы, и с Житной, и от Крымка, и от Сер- пуховки, и с Якиманки, — со всей замоскворецкой округи нашей. Так от старины еще повелось, когда была совсем еще деревенская Москва. И тогда был Егорьев день, и теперь еще... — будет и до кончины века. Горкин мне сказывал:
— Москва этот день особо празднует: святой Егорий сторожит щитом и копьем Москву нашу... потому на Москве и писан.
— Как на Москве писан?
— А ты пятак погляди, чего в сердечке у нашего орла-то? Москва писана, на гербу: сам святой Егорий... наш, стало быть, московский. С Москвы на всю Росею пошел, вот откуда Егорьев день. Ему по всем селам-деревням празднуют. Только вот господа обижаться стали, на коровок.
— Почему обижаться на коровок?..
— Таки капризные. Бумагу подавали самому генерал-губернатору князю Долгорукову... воспретить гонять по Москве коров. В «Ведомостях» читали, скорняк читал. Как это, говорят, можно... Москва — и тут такое безобразие! Чего про нас англичаны скажут! Коровы у них, скажут, по Кузнецкому Мосту разгуливают и плюхают. И забодать, вишь, могут. Ну, чтобы воспретил. А наш князь Долгоруков самый русский, любит старину, и написал на их бумаге: «по Кузнецкому у меня и не такая еще скотина шляется», — и не воспретил. И все хвалили, что за коровок вступился.
Скоро опять зашел к нам во двор тот молодой пастух — насчет коровки поговорить. Горкин чаем его поил в мастерской, мы и поговорили по душам. Оказалось — сирота он, тверской, с мальчишек все в пастухах. Горкин не знал его песенку, он нам слова и насказал. Играть не играл, не ко времени было, он только утром играл коровкам, а голосом напел, и еще приходил попеть. Ему наша Маша нравилась, потом узналось. Он и захаживал. И она прибегала слушать. С Денисом у ней наладилось, а свадьбу отложили, когда с отцом случилось, в самую Радуницу. И Горкин не знал, чего это Ваня все заходит к нам посидеть, — думал, что для духовной беседы он. А он тихий такой, как дите, только высокий и силач, — совсем как Фея-бараночник, душевный, кроткий совсем, и ему Горкин от Писания говорил, про святых мучеников. Вот он и напел нам песенку, я ее и запомнил. Откуда она? — я и в книжках потом не видел. Маленькая она совсем, а на рожке играть — длинная:
Эх, и гнулое ты деревцо-круши-нушка-а-а...
Куды клонишься — там и сло-мишься-а-а...
Эх, и жись моя ты — горькая кручи-нушка-а-а...
Где поклонишься — там и сло-мишься-а-а...
И мало слов, а так-то жалостливо поется.
Рекомендуем посмотреть:
Нет комментариев. Ваш будет первым!