Конспект внеклассного мероприятия по литературе 10-11 класс

Лирический спектакль «Я зажгла те заветные свечи…»

Автор: Чистова Татьяна Викторовна, учитель русского языка и литературы МБОУ г. Димитровграда Ульяновской области, Заслуженный учитель РФ
Описание работы: Представлен конспект внеклассного мероприятия по литературе, раскрывающий основные моменты судеб русских поэтов 20 века. Данное мероприятие адресовано учащимся 10-11 классов.
Цели: обогатить представление учащихся о поэтах XX века: А. Ахматовой, О. Мандельштама, И. Бродского, М. Цветаевой; формировать у учащихся читательский вкус; совершенствовать артистические и поэтические способности учащихся; вызвать восхищение цельностью характера поэтов, их умением противостоять обстоятельствам, умением сохранить верность самим себе, своим принципам.
Подготовка спектакля:
За месяц до вечера ребята объединяются в микрогруппы по интересам. Одна из групп отвечает за художественное оформление вечера, все остальные подбирают теоретический материал о жизни и творчестве поэтов, их стихи, подыскивают музыкальные произведения, которые могли бы прозвучать на этом вечере. Ребята, умеющие играть на музыкальных инструментах, получают индивидуальные задания положить стихи на музыку (эта работа ведется под руководством преподавателя музыки). Когда материал собран (I неделя), выбирается группа ребят (3-5 человек, не более), которые работают над составлением сценария. Затем распределяются роли. Герои — А. Ахматова, О. Мандельштам, И. Бродский, М. Цветаева — подбираются по физическому, если это возможно, сходству с поэтами. Определяется группа учащихся, читающих воспоминания поэтов, четыре ведущих (для рассказа о каждом из поэтов), чтецы стихотворений, исполнители песен, четыре человека, рассказывающих о жизни и творчестве поэтов, действующие лица для инсценировки суда над И. Бродским — судья, свидетели.
Оформление спектакля:
На доске висят портреты поэтов, которые освещаются снизу свечкой. В центре класса стоит кресло-качалка, рядом — стул и маленький столик, на котором лежат книги, листы бумаги (можно сценарий вечера). С одной стороны от кресла-качалки помещен стол для группы ребят, читающих отрывки из воспоминаний современников поэтов, с другой — стол для чтецов, ведущих, исполнителей песен; около доски, желательно под портретом И. Бродского, — стол для инсценировки суда над поэтом. Внутри класса — гости. На их столах, столе, где сидят чтецы, горят свечи. На столе, за которым разместились ребята, читающие отрывки из воспоминаний современников, и на столе, предназначенным для инсценировки, стоят две лампы. Они включаются в том случае, когда ребята вступают в ход вечера, их слова заканчиваются.
Ход спектакля
Слово учителя:
Перечитывая дневник А.А. Ахматовой, мы нашли очень интересную запись: «И если поэзии суждено цвести в 20-м веке именно на моей Родине, я сумею сказать, что всегда была радостной и достоверной свидетельницей… И я уверена, что еще и сейчас мы не до конца знаем, каким волшебным хором поэтов мы обладаем, что русский язык молод и гибок, что мы еще совсем недавно пишем стихи, что мы их любим и верим им». И нам показалось, что никто, кроме Ахматовой, не мог бы рассказать лучше о самой себе и о поэтах ее времени. Все, что вы услышите сегодня, было на самом деле. Хотя порой хочется, чтобы многое из всего этого никогда не происходило.
Гаснет свет. Выходят четыре ученика, у одного в руках — свеча. Ребята читают стихи, написанные А. Ахматовой «Уединение», О. Мандельштама «Я вздрагиваю от холода», И. Бродского «Рождественский романс», М. Цветаевой «Идешь, на меня похожий…». Прочитав стихотворение, передают свечу следующему, последний ставит ее на стол к А.Ахматовой (перед креслом-качалкой). Выходит ученица, исполняющая роль А. Ахматовой, садится в кресло.
Первый ведущий:
1960 год. Москва. Ордынка. Квартира Ахматовой. Позади целая эпоха — жизнь: слава, нищета, аресты сына, мужа, всемирное признание, Нобелевская премия, прошлое, которое всегда рядом и желание воскресить это прошлое, бывшее когда-то, но давно уже минувшее, погребенное под грузом прожитых лет, позабытое, канувшее в вечность, воскресить по листкам пожелтевших записок, писем, воскресить, чтобы увидеть самой и дать увидеть другим…
А. Ахматова:
Бухты изрезали низкий берег.
Все паруса убежали в море,
За версту от земли на плоском камне.
Ко мне приплывает зеленая рыба,
Ко мне прилетает белая чайка,
А я была дерзкой, злой и веселой
И вовсе не знала, что это — счастье…
Я родилась в один год с Чарли Чаплиным, «Крейцеровой сонатой» Толстого, Эйфелевой башней. В это лето Париж праздновал столетие падения Бастилии — 1889 год. В ночь моего рождения справлялась и справляется древняя Иванова ночь — 23 июня. Назвали меня Анной в честь бабушки Анны Егоровны Мотивиловой. Ее мать была чингизидкой, татарской княжной Ахматовой, чью фамилию, не сообразив, что собираюсь быть русским поэтом, я сделала своим литературным именем.
Мои первые воспоминания — царскосельские: зеленое, сырое великолепие парков, выгон, куда водила меня няня, ипподром, где скакали маленькие пестрые лошадки.
Первый чтец:
По аллее проводят лошадок.
Длинны волны расчесанных грив.
О, пленительный город загадок,
Я, печальна, тебя полюбив.
А. Ахматова:
Каждое лето я проводила под Севастополем, на берегу Стрелецкой бухты. Языческое детство. Я получила прозвище «дикая девочка», потому что ходила босиком, бродила без шляпы, бросалась с лодки в открытое море, купалась во время шторма. Училась я в Царскосельской женской гимназии, там, где некогда учился Пушкин. Сначала плохо, потом лучше, но всегда неохотно.
Первый чтец:
Смуглый отрок бродил по аллеям,
У озерных грустил берегов, и столетия мы лелеем
Еле слышный шелест шагов.
Иглы сосен густо и колко
Устилают низкие пни…
Здесь лежала его треуголка
И растрепанный том Парни.
А. Ахматова:
В 1910 году (25 апреля старого стиля) я вышла замуж за Николая Гумилева. Отношения складывались довольно трудно и через два года мы расстались.
Первый чтец:
Сжала руки под темной вуалью…
«Отчего ты сегодня бледна?»
— Оттого, что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.

Как забуду? Он вышел, шатаясь,
Искривился мучительно рот…
Я сбежала, перил не касаясь,
Я бежала за ним до ворот.

Задыхаясь, я крикнула: «Шутка
Все, что было. Уйдешь, я умру».
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру».

На круглом столе зажигается лампа. Один из ребят зачитывает отрывок из воспоминаний об А. Ахматовой. Закончив чтение, он выключает лампу.(В дальнейшем такие «включения» в сценарии будут помечаться словами «Из воспоминаний»).
Второй чтец:
Из воспоминаний Натальи Роскиной:
«Я пришла к А. Андреевне летом 1945 года. Жила Ахматова тогда — даже скажешь: бедно. Бедность — это мало чего-то, у нее же не было ничего. В пустой комнате стояло небольшое старое бюро и железная кровать, покрытая плохим одеялом. Видно было, что кровать жесткая, одеяло холодное. В комнате стоял один-единственный стул».
А. Ахматова:
1946 год. «Есть уединение и одиночество. Уединения ищут, одиночества бегут. Ужасно, когда с твоей комнатой никто не связан, никто в ней не дышит, никто не ждет твоего возвращения». (Откладывает в сторону листок с записью). В этом году вышел журнал «Звезда» с постановлением Жданова.
Второй чтец (из воспоминаний):
«Впоследствии Анна Андреевна часто рассказывала всем, как она узнала о касающемся ее и Зощенко постановлении ЦК. Газет Анна Андреевна никогда не получала, радио у нее не было. Она ничего не знала! Кто-то позвонил и спросил, как она себя чувствует. Позвонил и еще, и еще кто-то. Не чуя беды и лишь слегка недоумевая, она ровно отвечала всем: все хорошо, благодарю вас… И, выйдя зачем-то на улицу, она прочла, встав на цыпочки, поверх чужих голов, газету с докладом Жданова.
Жизнь для нее остановилась. Два месяца после этого я знала об Анне Андреевне только одно — что ее не арестовали».
Первый исполнитель песен:
И упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
Ничего, ведь я была готова,
Справлюсь с этим как-нибудь.

У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.

А не то… Горячий шелест лета
Словно праздник за моим окном.
Я давно предчувствовала этот
Светлый день и опустелый дом.
Второй чтец (из воспоминаний):
«Дом, в котором жила Анна Ахматова был необычный дом, а здание Главсевморпути. У входа сидел вахтер и спрашивал пропуск. Гостям Ахматовой он постоянно делал замечания — «почему засиделся» или что-то в этом духе. Сама она обязана была предъявить удостоверение на право входа в собственную квартиру, настоящее удостоверение с фотографией. В графе «профессия» было написано «жилец». Совсем незадолго до смерти она вынула его из сумочки и показала мне со смехом — помните? Я не смогла засмеяться. На меня глянула жуткая фотография тех лет, испуганные, широко раскрытые глаза».
А. Ахматова:
Узнала я, как опадают лица,
Как из-под век выглядывает страх,
Как клинописи жесткие страницы
Страдание выводит на щеках,
Как локоны из пепельных и черных
Серебряными делаются вдруг,
Улыбка вянет на губах покорных
И в сухоньком смешке дрожит испуг.
Первый ведущий:
Осенью 1949 года неуют холодной ахматовской комнаты принял тюремный характер: опять был арестован сын Анны Андреевны — Лев Николаевич Гумилев. Это был третий его арест: первый раз — в начале тридцатых годов, второй раз — в конце тридцатых, с приговором к расстрелу… Такова была судьба Анны Андреевны, каждое горе приходило к ней не один раз, а повторялось, дважды, трижды…
Два чтеца читают стихотворение Ахматовой «Черепки» на два голоса.
А. Ахматова:
После постановления ЦК и исключения из Союза писателей меня лишили продовольственных карточек. Я получала крошечную пенсию, на которую жить было невозможно. Друзья организовали тайный фонд помощи Ахматовой. По тем временам это было истинным героизмом. Они покупали мне апельсины и шоколад, как больной, а я была просто голодная.
Начинает звучать песня в исполнении А. Малинина «Дай Бог!»
На фоне музыки Ахматова начинает произносить слова:
Нет, это не я, это кто-то другой страдает
Я бы так не могла, а то, что случилось,
Пусть черные сукна покроют,
И пусть унесут фонари…
Ночь.
Песня продолжается до слов «… И быть богатым, но не красть,
конечно, если так возможно…!»
Третий чтец:
Это какая улица?
Улица Мандельштама.
Что за фамилия чертова! —
Как ее не вывертывай,
Криво звучит, а не прямо.
Мало в нем было линейного
Нрава он был не линейного,
И потому эта улица,
Или верней эта яма —
Так и зовется по имени
Этого Мандельштама.
А. Ахматова:
(Берет со стола фотографию О. Мандельштама). Изолировать, но сохранить — так решил судьбу Осипа Мандельштама его тезка Иосиф Сталин. Изолировал — и толкнул за смертную черту. Сохранило само время, читатель стихов, «поэта неведомый друг».
Я над ним склоняюсь, как над чашей,
В них заветных заметок не счесть,
Окровавленной юности нашей
Эта черная нежная весть.
Второй ведущий:
Осип Эмильевич Мандельштам родился в Варшаве 15 января 1891 года. Детство и юность он провел в Петербурге и Павловске.
Третий чтец:
В столице северной томится пыльный тополь,
Запутался в листве прозрачный циферблат,
И в темной зелени фрегат или акрополь
Сияет издали, воде и небу брат.
Четвертый чтец (из воспоминаний):
Из воспоминаний Анастасии Цветаевой.
«Осип был среднего роста, худ, неровен в движениях — то медлителен, то вдруг мог сорваться и ринуться чему-то навстречу. Чаще всего стоял, подняв голову, опустив веки на ласковые в шутливой беседе, грустно-высокомерные глаза. Казалось, опустив веки, ему легче жить. Горбатость носа давала ему что-то огромное. И была в нем грация принца в изгнании. И была жалобность брошенного птенца».
А. Ахматова:
Снова и совершенно мельком я видела Мандельштама в Москве осенью 1918 года и также он раз или два приходил ко мне на Сергиевскую. Тогда я узнала, что в Крыму он был арестован белыми, в Тифлисе — меньшевиками. Летом 1924 года Осип Эмильевич привел ко мне свою молодую жену. Надюша была то, что французы называют некрасива, но очаровательна. С этого дня началась моя дружба с ней.

К Ахматова выходит Надежда Мандельштам и садится на стул.

Н. Мандельштам:
У Мандельштама была хорошая юность, и она дала ему силы на всю жизнь. Он получил закал в содружестве акмеистов. Ему повезло, потому что в его жизни были люди, с которыми он мог объединить себя словом «мы».
А. Ахматова:
Осип любил Надю невероятно, неправдоподобно. Он не отпускал ее от себя ни на шаг, не позволял ей работать, бешено ревновал, просил ее советов в каждом слове в стихах. Вообще, я ничего подобного в свой жизни не видела.
Четвертый чтец (из воспоминаний):
Из воспоминаний Натальи Штемпель:
«Когда Надежда Яковлевна уехала ненадолго в Москву, Осип Эмильевич очень тосковал без нее и писал ей замечательные письма.
Вот одно из них:
«Надик, дитенек мой!
Что письмо это тебе скажет? Его утром принесут, или вечером найдешь? Так доброго утра, ангел мой, и покойной ночи и целую тебя — сонную, уставшую или вымытую, свеженькую, деловитую, вдохновенно убегающую по таких хитрым, умным, хорошим делам.
Я завидую всем, кто тебя видит. Ты моя Москва, и Рим, и маленький Давид. Я тебя наизусть знаю. И ты всегда новая, и всегда слышу тебя, радость моя.
28 апреля 1937 года».
Второй исполнитель песни:
Я наравне с другими
Хочу тебе служить,
От ревности сухими
Губами ворожить.
Не утоляет слово
Мне пересохших уст,
И без тебя мне снова
Дремучий воздух пуст.

Еще одно мгновенье,
И я скажу тебе:
Не радость, а мученье
Я нахожу в тебе.
И, словно преступленье,
Меня к тебе влечет
Искусанный, в смятенье,
Вишневый нежный рот.

Вернись ко мне скорее:
Мне страшно без тебя,
Я никогда сильнее
Не чувствовал тебя,
И все, чего хочу я,
Я вижу наяву.
Я больше не ревную,
Но я тебя зову.
Ахматова:
У Мандельштама нет учителя. Я не знаю в мировой поэзии подобного факта. Мы знаем истоки Пушкина, Блока, но кто укажет, откуда донеслась до нас эта божественная комета, которую называют стихами Осипа Мандельштама.
Надежда Мандельштам:
Да, Мандельштам не был мастером, он был поэтом. Он ткал свою поэтическую ткань не из слов. Этого он не умел. Его стихи были сотканы из другого материала. Сам он когда-то сказал про себя: “Я единственный в России поэт, поющий с голоса”.
Второй исполнитель песен:
На бледно-голубой эмали,
Какая мыслима в апреле,
Березы ветви поднимали
И незаметно вечерели.

Узор отточенный и мелкий,
Застыла тоненькая сетка,
Как на фарфоровой тарелке
Рисунок, вычерченный метко,

Когда его художник милый
Выводит на стеклянной тверди,
В сознании минутной силы,
В забвении печальной смерти.
А.Ахматова:
У Оси не было мелких повседневных желаний, какие бывают у всех. Мандельштам и, допустим, машина, дача или полированный гарнитур — совершенно неправдоподобно, несовместимо.

Надежда Мандельштам:
Но он был богат, богат, как сказочный король. Вся земля принадлежала ему. Он любил всё и радовался, как ребенок. Он мог остановиться зачарованный перед корзиной весенних лиловых ирисов и с мольбой в голосе попросить: «Надюша, купи!» Когда я начала отбирать отдельные цветы, с горечью воскликнул: «Всё или нечего!» Но у нас не было денег. Так и не были куплены ирисы. Что-то детски-трогательное и грустное было в этом эпизоде. А сколько их еще таких было!
Четвертый чтец /из воспоминаний/:
Из воспоминаний Натальи Штемпель.
«Надежда Яковлевна послала нас на рынок купить мяса. Идея эта была довольно фантастической. В те времена я совершенно не занималась хозяйством. Осип Эмильевич в этом вопросе был умудрен не более.
Мы довольно долго ходили по рынку вдоль прилавков, в полной растерянности, не зная, что купить Осипу Эмильевичу, по-видимому, это занятие надоело, я не заметила, как он исчез. Оглядываюсь по сторонам: «Наташа, Наташа, идите скорее сюда!» — закричал он. Подхожу, он стоит сияющий около какой-то женщины, которая продает восковых утят: красных, зеленых, желтых. «Давайте купим всех утят». Проблема с мясом решена. Денег больше нет, и мы, счастливые, веселые и гордые своей покупкой, отправились домой.
Надежда Яковлевна нас не ругала и не омрачила нашей радости».
Пятый чтец /из воспоминаний/:
Из воспоминаний Исаака Борисовича Абельсона.
«В 22 году Мандельштам был для меня живым воплощением поэзии. Он жаловался, что ему негде жить. Я, с удовольствия, предоставил ему свою квартиру. Жил он там три дня. Днем убегал в город, но ненадолго. На второй день он сказал: «Можно ли мне достать пирожное?» Я удивился - это в то время, когда был голод, когда умирали от недоедания, когда полыхала гражданская... Но каким-то внутренним чутьем я понял его. И для меня уже не было странной его просьба. Он же поэт, живет в другом мире, для него нет запретов и житейских истин, он дух какой-то...
Достали денег, повел я его в кондитерскую. Он съел желаемое — три, четыре пирожных — и, ободренный, еще радостнее читал: «Сёстры — тяжесть и нежность — одинаковы ваши приметы...»
Второй исполнитель песен:
Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять,
Все большое далеко развеять,
Из глубокой печали восстать.

Я от жизни смертельно устал,
Ничего от нее не приемлю,
Но люблю мою бедную землю
Оттого, что иной не видал.

Я качался в далеком саду
На простой деревянной качели,
И высокие темные ели
Вспоминаю в туманном бреду.
А. Ахматова:
«1933 год. К этому времени Мандельштам внешне очень изменился, отяжелел, поседел, стал плохо дышать — производил впечатление старика (ему было 42 года), но глаза по-прежнему сверкали. Стихи становились лучше, проза тоже».

Четвертый чтец /из воспоминаний/: Из воспоминаний Эммы Герштейн:
«Утром неожиданно ко мне пришла Надя, можно сказать, влетела. Она заговорила отрывисто: «Ося сочинил очень резкое стихотворение. Его нельзя записать. Это будете вы. Мы умрем, а вы передадите его потом людям. Пока никто не должен об этом знать».
Надежда Мандельштам:
Как недолго продлилось это «пока». После пощечины Толстому Мандельштам читал своего «Волка» всем, кого встречал, почти «направо» и «налево». Мандельштам бесновался
А. Ахматова:
Суть инцидента с А. Толстым состоялся в следующем. Писатель Бородин учинил в доме Мандельштама скандал и ударил Надежду Яковлевну. Требуя удовлетворения и не рассчитывая на добровольное извинение Бородина, Осип Эмильевич обратился в товарищеский суд писателей, которые под председательством А. Толстого постановил, что в конфликте виноваты обе стороны. По воспоминаниям Елены Тагер, Осип Мандельштам, дав пощечину, произнес: «Я наказал палача, выдавшего ордер на избиение моей жены».
Мандельштам ждал ответного вызова от А. Толстого на дуэль. Но обостренное мандельштамовское чувство чести и достоинства писателя легко могло показаться его современникам нелепым и архаичным. Они шли другими путями и использовали другие средства.
Надежда Мандельштам:
В тот же день, как нам сказали, А.Толстой выехал в Москву жаловаться на обидчика. Вскоре до нас дошла фраза: «Мы ему покажем, как бить русских писателей...»
Третий чтец:
Себя губя, себе противореча,
Как моль летит на огонек полночный,
Мне хочется уйти из нашей речи
За всё, чем я обязан ей бессрочно.
Надежда Мандельштам:
В наши притихшие, нищие дома она входила как в разбойничьи притоны... К нам они вошли в ночь с 13 на 14 мая 1934 года... Внезапно, около часа ночи, раздался отчетливый, невыносимо выразительный звук. «Это за Осей», — сказал я и пошла открывать.
А. Ахматова:
Ордер на арест был подписан самим Ягодой. Следователь при мне нашел «Волка» и показал Осипу Эмильевичу. Он молча кивнул.
Надежда Мандельштам:
Я сердилась, что он не отрицал всего, как подобает конспиратору. Не представить себе Осипа Мандельштама в роли конспиратора совершенно невозможно — это был открытый человек, не способный ни на какие хитроумные ходы.
Второй исполнитель песни:
Небо вечери в стену влюбилось, —
Все изранено светом рубцов —
Провалилось в нее, осветилось,
Превратилось в тринадцать голов.

Вот оно, мое небо ночное,
Пред которым как мальчик стою, —
Холодеет спина, очи ноют,
Стенобитную твердь я ловлю.

И под каждым ударом тарана
Осыпаются звезды без глав, —
Той же росписи новые раны —
Неоконченной вечности мгла.
А. Ахматова:
В мае 1937 г. Мандельштамы вернулись в Москву... Уже год, как нарастая, вокруг бушевал террор. Одна из двух комнат Мандельштама была занята человеком, который писал на них ложные доносы. Второй раз его арестовали 2 мая 1937 г. в нервном санатории около станции Черустье.
Н. Мандельштам:
Нас разбудили под утро... В комнату вошли трое... Никакого обыска не было, просто вывернули чемодан в заранее заготовленный мешок. “Проводи меня на грузовике до Черусти”, — попросил Осип. “Нельзя”, — сказал военный, и они ушли.
Третий чтец:
Может быть, это точка безумия,
Может быть, это совесть твоя:
Узел жизни, в котором мы узнаны
И развязаны для бытия.

Так соборы кристаллов сверхжизненных
Добросовестный луч-паучок,
Распуская на ребра, их сызнова
Собирает в единый пучок.

Чистых линий пучки благородные,
Направляемые тихим лучом,
Соберутся, сойдутся когда-нибудь,
Словно гости с открытым челом.

Только здесь, на земле, а не на небе,
Как в наполненный музыкой дом, —
Только их не спугнуть, не изранить бы —
Хорошо, ели мы доживем.

То, что я говорю, мне прости…
Тихо-тихо его мне прочти…
Н. Мандельштам:
На Лубянке приняли только одну передачу, а во второй раз сказали, что Осип Мандельштам отправлен в лагерь на шесть лет по решению особого совещания. Из лагеря я получила письмо — одно-единственное...
Пятый чтец /из воспоминаний/:
Письмо Осипа Мандельштама брату и жене. 20-е число, октябрь 1938 г.
Дорогой Шура!
Я нахожусь — Владивосток, СВИТЛ, 11-й барак. Получил за контрреволюционную деятельность по решению ОСО. Из Москвы из Бутырки этап выехал 9 сентября, приехал 12 октября. Здоровье очень слабое, истощен до крайности, исхудал, неузнаваемый почти, но посылать вещи, продукты и деньги — не знаю, есть ли смысл. Попробуйте все-таки. Очень мерзну без вещей.
Родная Наденька, не знаю, жива ли ты, голубка моя. Ты, Шура, напиши о Наде мне сейчас же. Здесь транзитный пункт. В Колыму меня не взяли. Возможно зимовка.

Родные мои. Целую вас, Ося.
Второй исполнитель песен:
Заблудился я в небе... Что делать?..
Тот, кому оно близко, — ответь!
Легче было вам, Дантовых девять
Атлетических дисков, звенеть.

Не разнять меня с жизнью — ей снится
Убивать и сейчас же ласкать,
Чтобы в уши, в газа и в глазницы
Флорентийская била тоска.

Не кладите же мне, не кладите
Остроласковый лавр на виски —
Лучше сердце мое разорвите
Вы на синего звона куски.

И когда я умру, отслуживши,
Всех живущих прижизненный друг,
Чтоб раздался и шире и выше
Отклик неба во всю мою грудь.
Н. Мандельштам:
Немедленно выслала посылку, и она вернулась ко мне «за смертью адресата»... дата смерти не установлена.
Второй ведущий:
В 1938 году арест, лагерь и безымянная могила, куда его бросили с биркой на пол. Уничтожение рукописей, отобранных при обыске, разбитые негативы его фотографий, испорченные валики с записями голоса...
Третий чтец:
Это какая улица?
Улица Мандельштама.
Что за фамилия чертова! —
Как ее не вывертывай,
Криво звучит, а не прямо.
Мало в нем было линейного
Нрава он был не линейного,
И потому эта улица,
Или верней эта яма —
Так и зовется по имени
Этого Мандельштама.

Песня “Дай, бог!” в исполнении А. Малинина звучит до слов “ Да, бог!
Чтобы твоя жена тебя любила даже нищим...”
А. Ахматова:
О своем я уже не заплачу,
Но не видеть бы мне на земле
Золотое клеймо неудачи.
На еще безмятежном челе…
Иосиф Бродский...
Третий ведущий:
А. Ахматова очень любила Бродского, очень ценила его стихи. Он был единственный поэт из молодых, кто был ей действительно по душе. Он ей импонировал своей образованностью. Анна Андреевна редко читала вслух чужие стихи. Для Бродского она делала исключение. Его строчку “Вы напишите о нас наискосок”, характеризующую ее почерк, она сделала даже эпиграфом.

Шестой чтец /из воспоминаний/:
Из воспоминаний Якова Гордона.
“Мы познакомились с Иосифом Бродским в 1957 г. Я недавно демобилизовался и поступил в Университет. Иосиф же, который был моложе меня на пять лет, проходил другие университеты. Окончив семилетку, он работал на заводе; потом — кочегаром в котельной, санитаром в морге.
Определяющей чертой Иосифа в те времена была совершенная естественность поведения. Он был самым свободным человеком среди нас, — небольшого круга людей, людей, далеко не рабской психологии.
Уверен, что непримиримость ленинградских властей к Иосифу вначале шестидесятых годов вызвана была прежде всего не его стихами, которые казались им мало понятными и не содержали никаких политических деклараций, а именно стилем его общественного поведения, основанным на свободе. Он не совершал, разумеется, никаких противоречивых поступков, просто в условиях, скажем, резко ограниченной свободы он жил как свободный человек. “А это — пугает и раздражает”.
Третий ведущий:
В 1960 году в Ленинградском Дворце культуры им. А. М. Горького произошел так называемый “турнир поэтов”, довольно нелепое мероприятие, в котором, однако, приняли участие многие бурные и небурные гении того периода.
Иосиф прочитал стихотворение “Еврейское кладбище”.
Седьмой чтец:
Еврейское кладбище около Ленинграда.
Кривой забор из гнилой фанеры.
За кривым забором лежали рядом
юристы, торговцы, музыканты, революционеры.

Для себя пели.
Для себя копили.
Для других умирали.
Но сначала платили налоги,
уважали пристава
и в этом мире, безвыходно материальном,
толковали Талмуд,
оставаясь идеалистами.
Может, видели больше.
А возможно, и верили слепо.
Но учили детей, чтобы были терпимы
и стали упорны.
И не сеяли хлеба.
Никогда не сеяли хлеба.
Просто сами ложились
В холодную землю, как зерна.
И навек засыпали.
А потом — их землей засыпали,
зажигали свечи,
и в день Поминовения
голодные старики высокими голосами,
задыхаясь от холода,
кричали об успокоении.
И они обретали его.
В виде распада материи.
Ничего не помня.
Ничего не забывая.
За кривым забором из гнилой фанеры,
в четырех километрах от кольца трамвая.
Третий ведущий:
Это стихотворение могло понравиться или не понравиться, но если б эти же строки прочитал другой поэт, не было бы никакого скандала.
А тут начался немедленно и весьма неожиданным образом. Иосиф за стихом в карман не лез и в ответ на возмущение своих немногочисленных оппонентов прочитал стихи с эпиграфом “Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку”.
Седьмой чтец:
Каждый перед Богом
наг.
Жалок,
наг
и убог.
В каждой музыке
Бах,

В каждом из нас
Бог.
Ибо вечность —
богам
Бренность —
удел быков...
... Юродствуй,
воруй,
молись!..
Будь один, как перст!..
... Словно быкам —
хлыст
Вечен богам
крест.
Третий ведущий:
Это уже присутствующие работники обкома партии и обкома комсомола восприняли как непереносимый вызов. Началась открытая травма Бродского. 29 ноября в газете «Вечерний Ленинград» появился фельетон «Окололитературный трутень», подписанный Лернером, завхозом Гипрошахты. Человек, далекий от литературы, обвинил Бродского не только как поэта, но и как человека, приносящего вред родной стране. Другими словами, от которого суть дела не менялась, поэт Иосиф Бродский был назван “врагом народа”.
А. Ахматова:
13 февраля 1964 г. Бродского арестовали на улице. В этом, что произошло после ареста, рассказал отец Иосифа Александр Иванович в письме прокурору города.
Шестой чтец /из воспоминаний/:
Из письма Александра Ивановича Бродского:
«13 февраля сего года в 21 час 30 минут И.А.Бродский, выйдя из квартиры, был задержан тремя лицами в штатском и доставлен в Дзержинское районное управление милиции, где без составления документа о задержании или аресте был немедленно водворен в камеру одиночного заключения. Задержанный Иосиф Бродский просил работников милиции поставить в известность о случившемся его родителей… Эта элементарная просьба удовлетворена не была.
Назавтра, 14 февраля, задержанный Иосиф Бродский просил вызвать к нему прокурора или дать бумагу, чтобы он мог обратиться с заявлением в прокуратуру по поводу происшедшего. Ни 14 февраля, ни в остальные четыре дня его задержания это законное требование удовлетворено не было».
Седьмой чтец:
Это трудное время. Мы должны пережить, перегнать эти годы,
с каждым новым страданием забывая былые невзгоды
и встречая, как новость, эти раны и боль поминутно,
беспокойно вступая в туманное новое утро.
А.Ахматова:
Я всегда называла себя «хрущевкой», потому что именно Хрущев освободил многих безвинных людей, освободил моего сына. Но в 1963 году произошли встречи Хрущева с интеллигенцией Ленинграда, на которых ей было указано на свое место. И городские власти решили «очистить» город, суд над Бродским был первым, но мыслился, наверное, далеко не последним.
Третий ведущий:
18 февраля 1964 года в Дзержинском районном Суде началось слушание дела по обвинению в злостном тунеядстве И.А.Бродского.

Инсценировка суда. /Включается лампа на столе судьи/.
Судья:
Подсудимый Бродский, встаньте. Чем вы занимаетесь?
Бродский:
Пишу стихи. Перевожу. Я полагаю...
Судья:
Никаких “я полагаю”. Стойте как следует! Не прислоняйтесь к стене! Смотрите на суд! Отвечайте суду как следует! У вас есть постоянная работа?
Бродский:
Я думал, что это постоянная работа.
Судья:
Отвечайте точно!
Бродский:
Я писал стихи. Я думал, что они будут напечатаны. Я полагаю...
Судья:
Нас не интересует “я полагаю”. Отвечайте, почему вы не работали?
Бродский:
Я работал. Я писал стихи.
Судья:
Нас это не интересует, с каким учреждением вы были связаны.
Бродский:
У меня были договоры с издательством.
Судья:
Так и отвечайте. У вас договоров достаточно, чтобы прокормиться? Перечислите, какие, от какого числа, на какую сумму.
Бродский:
Точно не понимаю. Все договоры у моего адвоката.
Судья:
Я спрашиваю вас.
Бродский:
В Москве вышли две книги с моими переводами...
Судья:
Ваш трудовой стаж?
Бродский:
Примерно...
Судья:
Нас не интересует “примерно”!
Бродский:
Пять лет.
Судья:
Где вы работали ?
Бродский:
На заводе, в геологических партиях...
Судья:
А вообще какая ваша специальность ?
Бродский:
Поэт, поэт-переводчик.
Судья:
А кто признал, что вы поэт? Кто причислил к поэтам?
Бродский:
Никто. А кто причислил меня к роду человеческому?
Судья:
А вы учились этому?
Бродский:
Чему?
Судья:
Чтоб быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят... где учат...
Бродский:
Я не думал, это... от Бога...
Судья:
У вас есть ходатайство к суду?
Бродский:
Я хотел бы знать: за что меня арестовали?
Судья:
Это вопрос, а не ходатайство.
Бродский:
Тогда у меня нет ходатайства.

Выключается лампа на столе судьи. На фоне музыки “Иллюзия” читается стихотворение “Развивая Платона”.
Я хотел бы жить, Фортунатус, в городе, где река
высовывалась бы из-под моста, как из рукава — рука,
и чтоб она впадала в залив, растопырив пальцы,
как Шопен, никому не показывавший кулака.

Чтобы там была Опера, и чтоб в ней ветеран-
тенор исправно пел арию Марио по вечерам;
чтоб Тиран ему аплодировал в ложе, а я в партере
бормотал бы, сжав зубы от ненависти: «баран».

В этом городе был бы яхт-клуб и футбольный клуб.
По отсутствию дыма из кирпичных фабричных труб
я узнавал бы о наступлении воскресенья
и долго бы трясся в автобусе, мучая в жмене руб.

Я бы вплетал свой голос в общий звериный вой
там, где нога продолжает начатое головой.
Изо всех законов, изданных Хаммурапи,
Самые главные — пенальти и угловой.

Продолжение суда /снова включается лампа/
Судья:
Гражданин Бродский, с 1956 года вы переменили 13 мест работы. Вы работали на заводе год, потом полгода не работали. Летом были в геологической партии, а потом 4 месяца не работали... Объясните суду, почему вы в перерывах не работали и вели паразитический образ жизни?
Бродский:
Я в перерывах работал. Я занимался тем, чем занимаюсь сейчас: я писал стихи.
Судья:
Значит, вы писали свои так называемые стихи? А что полезного в том, что вы часто меняли место работы?
Бродский:
Я начал работать с 15 лет. Мне всё было интересно. Я менял работу потому, что хотел как можно больше знать о жизни и людях.
Судья:
А что вы делали полезного для Родины?
Бродский:
Я писал стихи. Это моя работа. Я убежден... я верю, что то, что я написал, сослужит людям службу, и не только сейчас, но и будущим поколениям.
Судья:
Значит, вы думаете, что ваши так называемые стихи приносят людям пользу?
Бродский:
А почему вы говорите про стихи “так называемые?”
Судья:
Мы называем ваши стихи “так называемые” потому, что иного понятия о них у нас нет.
Сорокин: /из зала/.
Вы говорите, что у вас любознательность сильно развита. Почему же вы не захотели служить в Советской Армии?
Бродский:
Я не буду отвечать на такие вопросы.
Судья:
Отвечайте.
Бродский:
Я был освобожден от военной службы. Не “не захотел”, а был освобожден. Это разные вещи. Меня освобождали дважды. В первый раз потому, что болел отец, во второй раз из-за моей болезни.

На фоне музыки ”Иллюзия” читается стихотворение. “Развивая Платона”.
Там была бы Библиотека, и в залах ее пустых
я листал бы тома с таким же количеством запятых,
Как количество скверных слов в ежедневной речи,
не прорвавшихся в прозу. Ни, тем более, в стих.

Там стоял бы большой Вокзал, пострадавший в войне,
с фасадом куда занятней, чем мир вовне.
Там при виде зеленой пальмы в витрине авиалиний
просыпалась бы обезьяна, дремлющая во мне.

И когда зима, Фортунатус, облекает квартал в рядно,
я бы скучал в Галерее, где каждое полотно
— особливо Энгре лил Давида —
как родимое выглядело бы пятно.

В сумерках я следил бы в окно стада
мычащих автомобилей, снующих туда-сюда
мимо стройных нагих колонн с дорическою прической,
безмятежно белеющих на фронтоне Суда.
Судья:
Вызывается свидетель Смирнов.
Смирнов:
Я лично с Бродским не знаком, но хочу сказать, если бы все граждане относились к накоплению материальных ценностей как Бродский, нам бы коммунизм долго не построить. Разум — оружие опасное для владельца. Все говорили, что он умный и чуть ли не гениальный. Но никто не сказал, каков он человек. Выросши в интеллигентной семье, он имеет только семилетнее образование. Вот тут пусть присутствующие скажут, хотели бы они сына, который имеет только семилетку? В армию он не пошел потому, что был единственным кормильцем семьи. А какой же он кормилец? Тут говорят — талантливый переводчик, а почему никто не говорит, что у него много путаницы в голове? И антисоветские строчки?
Бродский:
Это неправда.
Смирнов:
Ему надо изменить многие свои мысли. Я подвергаю сомнению справку, которую дали Бродскому в нервном диспансере насчет нервной болезни. Это сиятельные друзья стали звонить во все колокола и требовать — ах, спасите молодого человека! А его надо лечить принудительным трудом, только принудительным трудом, и некто ему не поможет, никакие сиятельные друзья. Я лично его не знаю. Знаю про него из печати. И со справками знаком. Я медицинскую справку, которая освободила его от службы в армии, подвергаю сомнению. Я не медицина, но подвергаю сомнению.
Бродский:
Когда меня освобождали как единственного кормильца, отец болел, он лежал после инфаркта, а я работал и зарабатывал. А потом болел я. Откуда вы меня знаете, чтоб так обо мне говорить?
Смирнов:
Я познакомился с вашим личным дневником.
Бродский:
На каком основании?
Судья:
Я снимаю этот вопрос.
Смирнов:
Я читал его стихи.
Бродский:
Откуда вы знаете, что это мои стихи?
Смирнов:
Знаю, и всё.
Второй исполнитель песен:
Исполняется один куплет песни Б.Окуджавы ”Молитвы Франсуа Вийона”.
Третий ведущий:
В соответствии с Указом Президиума Верховного Совета РСФСР от 4 мая 1961 года принято постановление о выселении Иосифа Бродского из Ленинграда в специально отведенные места с обязательным привлечением к труду сроком на пять лет.
А.Ахматова:
Рано утром 4 июня 1972 года Иосиф покинет Родину... Россия потеряет большого поэта... Перед отъездом он напишет письмо Брежневу.
(Зажигается лампа, Бродский читает письмо)
Уважаемый Леонид Ильич! Покидая Россию не по собственной воле, о чем Вам, может быть, известно, я решаюсь обратиться к Вам с просьбой, право на которую мне дает сознание того, что все, что сделано мною за 15 лет литературной работы, служит и еще послужит только к славе русской культуры, ничему другому.
Я хочу просить вас дать возможность сохранить мое существование, мое присутствие в литературном процессе. Хотя бы в качестве переводчика – в том качестве, в котором я до сих пор выступал. Смею думать, что работа моя была хорошей работой, и я мог бы и дальше приносить пользу. В конце концов, сто лет назад такое практиковалось.
Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Язык – вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди которого живет, а не клятвы с трибуны.
Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей. Все плохое, что выпадало на мою долю, с лихвой перекрывалось хорошим, и я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством. Не чувствую сейчас.
Ибо, переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге. Я хочу верить и в то, и в другое.
Я не зная, каков будет Ваш ответ. Но скажу вам, что в любом случае, даже если моему народу не нужно мое тело, душа моя ему еще пригодиться».
Седьмой чтец:
Да не будет дано
умереть мне вдали от тебя.
В голубиных горах,
кривоногому мальчику вторя
Да не будет дано
и тебе, облака торопя,
в темноте увидать
мои слезы и жалкое горе.
Пусть меня отпоет
хор воды и небес, и гранит
пусть обнимет меня,
пусть поглотит,
мой шаг вспоминая,
пусть меня отпоет,
пусть меня, беглеца, осенит
белой ночью твоя
неподвижная слава земная.

Все умолкнет вокруг.
Только черный буксир закричит
посредине реки,
исступленно борясь с темнотою,
и летящая ночь
эту бедную жизнь обручит
с красотою твоей
и с посмертной моей правотою.

Звучит песня “Дай, Бог!” до слов “Дай, Бог, найти живым Христа,
пусть не в мужском, так в женском лике...”
А.Ахматова:
(Берет со стола листок и читает письмо М.Цветаевой)
Дорогая Анна Андреевна!
Так много нужно сказать - и так мало времени! Спасибо за очередное счастье в моей жизни - “Подорожник”. Не расстаюсь, и Аля не расстается. Посылаю Вам обе книжечки, надпишите. Не думайте, что я ищу автографа - сколько надписанных книг я раздарила! - ничего не ценю и ничего не храню, а Ваши книжечки в гроб возьму под подушку!
Ах, как я Вас люблю, и как я Вам радуюсь, и как мне больно за Вас, и высоко от Вас!
Вы мой самый любимый поэт, я когда-то - давным-давно - лет шесть тому назад - видела Вас во сне,- Вашу будущую книгу: с серебром - “Словеса золотые” , - и - проснувшись - я знала, что Вы ее напишите.
Целую Вас нежно, моя страстнейшая мечта - поехать в Петербург, к вам.
Ваши оба письма ко мне и к Але - всегда со мной.
Марина Цветаева.
Цветаева ... Мощный поэт...
Наша первая и последняя двухдневная встреча произошла в июне 1941 года на Большой Ордынке, 17, в квартире Ардовых. Страшно подумать, как бы описала эти встречи сама Марина, если бы она осталась жива, а я бы умерла 31 августа 41 года. Может быть, это было бы причитание по 25-летней любви, которая оказалась напрасной, но во всяком случае это было бы великолепно. Сейчас, когда она вернулась в свою Москву такой королевой и уже навсегда (я имею в виду ее всеобщее признание), мне хотелось бы вспомнить о ней.
Четвертый ведущий:
Когда начинают разговор о Марине Цветаевой всегда задают вопрос один и тот же – «Какой она была?» И, понимая всю безнадежность ответа, всё же почему-то молниеносно отвечают: трудной, трудной и разной, с разными разной, с одними и теми же разной.
Восьмой чтец (из воспоминаний):
Из воспоминаний Ариадны Сергеевны Эфрон, дочери Марины.
«...Она требовала от человеческих отношений абсолютной стабильности - на недосягаемой для них высоте... Воздух ее чувств был раскален и разряжен, она не понимала, что дышать нельзя - только раз хлебнуть… Не понимала человеческого утомления от высот; у людей от нее горная болезнь. Для нее никогда ни в чём не было золотой середины: или да, или нет. Мама говорила: «Безмерность моих стихов - это только часть безмерности моих чувств. Я всегда разбивалась вдребезги! И все мои стихи - те самые дребезги!»
Девятый чтец:
Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,
Оттого что лес – моя колыбель, и могила — лес,
Оттого что я на земле стою — лишь одной ногой,
Оттого что я о тебе спою – как никто другой.

Я тебя отвоюю у всех времен, у всех ночей,
У всех золотых знамен, у всех мечей,
Я закину ключи и псов прогоню с крыльца –
Оттого что в земной ночи я вернее пса.

Я тебя отвоюю у всех других – у той, одной,
Ты не будешь ничей жених, я — ничьей женой,
И в последнем споре возьму тебя — замолчи! —
У того, с которым Иаков стоял в ночи.

Но пока не скрещу на груди персты, —
О, проклятие, — у тебя остаешься — ты:
Два крыла твои, нацеленные в эфир, —
Оттого что мир — твоя колыбель, и могила — мир!
Восьмой чтец (из воспоминаний):
«Она была небольшого роста, очень тонкая, казалась подростком, девочкой мальчишеского склада... стройная, шаги стремительные, легкие мальчишечьи. В ней была грация, ласковость, лукавство... легкая она была...Всю жизнь подтянутая, аккуратная...Она носила платьица, являвшие тонкость талии и стройность фигуры...Глаза у мамы были без малейшей середины, ярко-светло-зеленые, как крыжовник, или виноград (их цвет не менялся и не тускнел всю жизнь). У нее глаза ночной птицы, ослепленные дневным светом! - сказала о ней Зинаида Шахская, и это точно. Широко открытые, очень светлые, прозрачные и холодные. Зря говорят, что у людей с холодными глазами - холодная душа! Просто у одних глаза подключены к сердцу, у других к разуму».
Девятый чтец:
Восхищенной и восхищенной,
Сны видящей средь бела дня,
Все спящей видели меня,
Никто меня не видел сонной.

И оттого, что целый день
Сны проплывают пред глазами,
Уж ночью мне ложиться — лень.
И вот, тоскующая тень,
Стою над спящими друзьями.
Четвертый ведущий:
Марина родилась в 1892 году в семье московского профессора Ивана Владимировича Цветаева - основателя Музея изящных искусств, человека необычайной доброты, отрешенности и подвижнического труда. Дом Цветаевых в Трехпрудном переулке был буквально залит музыкой, льющейся из-под пальцев Марины Александровны. Страсть к труду Цветаева унаследовала от отца, музыку от матери.
Девятый чтец:
Красною кистью
Рябина зажглась…
Падали листья.
Я родилась.

Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.

Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.
Четвертый ведущий:
Очень рано она ощутила в себе некий «тайный жар» и назвала его: любовь. Этим словом заразил ее Пушкин, когда она тайком от родителей читала его «Цыган».

Девятый чтец:
«Когда жарко в груди, в самой грудной ямке (всякий знает!) и никому не говоришь, - любовь. Мне всегда жарко в груди, но я не знала, что это любовь».
Четвертый ведущий:
Эти слова Цветаева написала, когда ей было шесть, в крайнем случае - семь лет.
Девятый чтец:
Я жажду сразу - всех дорог!

Всего хочу: с душой цыгана
Идти под песни на разбой,
За всех страдать под звук органа
И амазонкой мчатся в бой;

Гадать по звездам в черной башне,
Вести детей вперед, сквозь тень…
Чтоб был легендой – день вчерашний,
Чтоб был безумьем – каждый день!
Четвертый ведущий:
Она не преувеличивала, говоря, что начала любить, когда глаза открыла. Сначала - свое детство; городок Тарусу на Оке, где жила летом; «домики старой Москвы», «книги в красном переплете», свое имя, Германию, Татьяну Ларину , Онегина, Ахматову, Блока... главное - свою родную Москву.
Второй исполнитель песен:
Облака — вокруг,
Купала вокруг.
Надо всей Москвой —
Сколько хватит рук! —
Возношу тебя, бремя лучшее,
Деревцо мое
Невесомое!

В дивном граде сем,
В мирном граде сем,
Где и мертвой мне
Будет радостно, -
Царевать тебе, горевать тебе,
Принимать венец,
О мой первенец!

Ты постом — говей,
Не сурьми бровей,
И все сорок – чти —
Сороков церквей.
Исходи пешком — молодым
шажком! —
Все привольное
Семихолмие.

Будет твой черед:
Тоже — дочери
Передашь Москву
С нежной горечью.
Мне же — вольный сон,
колокольный звон,
Зори ранние
На Ваганькове.
Десятый чтец (из воспоминаний):
Они познакомились в 1910 году на Коктебелевском пляже. Марина шла по берегу моря и собирала камешки, отбирая самые красивые. Навстречу ей вышел юноша. Марина сразу увидела его глаза - большие, голубые,- и потонула в них. Юноша тоже, не отрываясь, смотрел на Марину, а потом тоже стал собирать морские камешки. Марина загадала: «Если он найдет сейчас сердолик и положит мне в руку, значит выйду за него замуж…» Он мгновенно нашел сердолик и положил ей в руку.
Они поженились через год. Марине было 19, а Сергею Эфрону – 18.
Первый исполнитель песен:
(Первое стихотворение читается, второе поется)
...Я бы хотела жить с Вами в маленьком городе,
Где вечные сумерки и вечные колокола.
И в маленькой деревенской гостинице
Тонкий звон старинных часов - как капельки времени.
И иногда, по вечерам, из какой-нибудь мансарды -
Флейта и сам флейтист в окне.
И большие тюльпаны на окнах.
И, может быть, вы бы даже меня не любили...

Вот опять окно,
Где опять не спят.
Может — пьют вино,
Может — так сидят.
Или просто — рук
Не разнимут двое.
В каждом доме, друг,
Есть окно такое.

Крик разлук и встреч
Ты, окно в ночи!
Может – сотни свеч,
Может — три свечи…

Нет и нет уму
Моему покоя.
И в моем дому
Завелось такое.

Помолись, дружок, за бессонный дом,
За окно с огнем!
Десятый чтец (из воспоминаний):
«После венчания Сергей и Марина приехали в Москву. Они долго выбирали себе дом и вот, наконец, нашли подходящую комнату. Когда они вошли в нее, Марина по-хозяйски стала распределять, куда она поставит мебель. Она сказала: «Здесь я поставлю кровать, чтобы утром, вскочив, выбежать на улицу и встречать зарю», — и показала в западную сторону. Сергей спросил: «А почему ты думаешь, что она будет подниматься именно с этой стороны?» Марина поняла свою ошибку, но, не желая показать это мужу, гордо ответила: «С какой стороны хочу, с такой и будет».
Девятый чтец:
Наконец-то встретила
Надобного – мне:
У кого-то смертная
Надоба — во мне.

Что для ока — радуга,
Злаку — чернозем —
Человеку — надоба
Человека — в нем.

Мне дождя и радуги
И руки — нужней
Человека надоба
Рук — в руке моей.

И за то, что с язвою
Мне принес ладонь —
Эту руку — сразу бы
За тебя в огонь!
А.Ахматова:
Их счастье было недолгим. Сергей ушел на фронт. А в 1920 году пропал без вести.
Инсценировка стихотворения «Не жалей»: девочка выходит на середину, опускается на колени, ставит перед собой свечу, мальчик читает стихотворение стоя.
А.Ахматова:
Марина осталась одна с двумя детьми: Ариадной и Ириной. Голод, нищета. Цветаева вынуждена отдать одну дочь в дом ребенка, чтобы спасти другую.
Первый исполнитель песен:
Пригвождена к позорному столбу
Славянской совести старинной,
С змеею в сердце и с клеймом на лбу,
Я утверждаю, что — невинна.

Я утверждая, что во мне покой
Причастницы перед причастьем,
Что не моя вина, что я с рукой
По площадям стою — за счастьем.

Пересмотрите все мое добро,
Скажите — или я ослепла?
Где золото мое? Где серебро?
В моей ладони — горстка пепла»

И это все, что лестью и мольбой
Я выпросила у счастливых.
И это все, что я возьму с собой
В край целований молчаливых.
Четвертый ведущий:
В 1922 году от Ильи Эренбурга Марина узнаёт, что Сергей жив и находится за границей. Вместе с Ариадной она уезжает к мужу и 17 лет их семья проживает на чужбине: сначала в Берлине, затем - в Чехословакии (3 года), остальные 14 - во Франции. Жизнь Цветаевой в этот период была на редкость трудна: тягостное эмигрантское существование, с двумя детьми, с часто не имевшим заработка мужем, с неизбежными переездами с одной квартиры на другую - более дешевую, с вечно висевшим над головой «дамокловым мечом» долгов и вопросов - откуда взять деньги... Эмиграция не приняла Цветаеву...
Девятый чтец:
Из писем Марины Анне Антоновне Тесковой.
Вшеноры, 10-го февраля 1925 г.
Большая просьба, может быть, нескромная: не найдется ли у кого-нибудь в Вашем окружении простого стирающегося платья? Я всю зиму жила в одном шерстяном, уже расползшемся по швам. Хорошего мне не нужно, - всё равно нигде не придется бывать - что-нибудь простое.
Медон, 25 февраля 1931 г.
У меня нет человека, к которому бы я могла прийти вечером, сбыв с плеч день, который, раскрыв дверь, мне непременно обрадовался бы, ни одного человека, которого не надо бы предварительно запрашивать: можно ли? Я здесь никому не нужна.
Первый исполнитель песен:
В огромном городе моём — ночь.
Из дома сонного иду – прочь.
И люди думают: жена, дочь –
А я запомнила одно: ночь.

Июльский ветер мне метет — путь,
И где-то музыка в окне — чуть.
Ах, нынче ветру до зари — дуть
Сквозь стенки тонкие груди — в грудь.

Есть черный тополь, и в окне — свет,
И звон на башне, и в руке – цвет,
И шаг вот этот – никому – вслед,
И тень вот эта, а меня — нет.

Огни — как нити золотых бус,
Ночного листика во рту — вкус.
Освободите от дневных уз,
Друзья, поймите, что я вам — снюсь.
А.Ахматова:
Тогда в 20-х годах Борис Пастернак говорил, что для Марины пагубен отрыв от России, что ей надо немедля вернуться назад. «Выправить эту ошибку судьбы, по нашим дням, еще Геркулесово дело. Но оно и единственное, других я не знаю...» - писал он ей. И пока не было возможности вернуть ее самое, он старался вернуть ее стихи. Напечатал их в Москве в журнале «Русский современник». Читал публично с эстрады на своих творческих вечерах. Когда же, наконец, Марина Ивановна вернется, он скажет, что не ко времени...
Одиннадцатый чтец (из воспоминаний):
Из записной книжки Тарасенкова:
«Когда-то советский эстет Павленко сказал, что зря привезли в СССР Куприна, надо было Бунина и Цветаеву. Этим он обнаружил тонкий вкус. Но Куприна встречали с цветами и почетом, а Цветаеву держат инкогнито. В сущности, кому она нужна? Она, как и я, интересует узкий круг, она одинока, и ее приезд в СССР решен не по инициативе верхов, правительства, а по удачной докладной записке секретаря. В этом ирония судьбы поэта...»
Четвертый ведущий:
Этот разговор происходит 2 ноября 1939 года и близкие Марины - ее муж и дочь - уже находятся в тюрьме. А сама Марина уже стояла в очередях к тюремному окошку, где принимали передачи для заключенных; переводами и распродажей вещей добывала деньги, позволявшие делать эти передачи, доставала теплую одежду на этап, писала прошения на имя Берии, составляла текст телеграммы Сталину, отправляла ободряющие письма дочери в лагерь.
Девятый чтец:
Аля! Маленькая тень на огромном горизонте,
Тщетно говорю: ”Не троньте!”
Десятый чтец:
Ушел - не ем:
Пуст - хлеба вкус.
Всё - мел,
За чем ни потянусь.
...Мне хлебом был,
И снегом был.
И снег не бел,
И хлеб не мил.
А.Ахматова:
6 марта 1941 года Марина написала стихотворение “Я стол накрыл на шестерых” (читает стихотворение)
Это последние стихи Марины Ивановны. Как начала она стихами о любви, так и всё закончила. Как была она, в общем-то, всю жизнь “седьмой”, так до конца и осталась...
Четвертый ведущий:
Марина Ивановна Цветаева покончила с собой 31 августа 1941 года в Елабуге, куда
выехала вместе с сыном. Могила Марины затерялась на елабужском кладбище.
(Звучит “Реквием” Моцарта. На его фоне слова Ахматовой)
А.Ахматова:
Память обострилась невероятно. Прошлое обступает меня и требует чего-то. Чего? Милые тени отдаленного прошлого почти говорят со мной. Может быть, это для них последний случай, когда блаженство, которое люди зовут забвеньем, может миновать их. Откуда-то выплывают слова, сказанные полвека тому назад и о которых я все эти годы ни разу не вспомнила. Странно было бы объяснить всё это только моим летним одиночеством и близостью к природе, которая давно напоминает мне только о смерти.

Ахматова встает и уходит. Выходят четыре первых чтеца, ученик, читающий стихотворение М. Цветаевой, берет свечу со столика Ахматовой, читает стихотворение и передает свечу читающему стихотворение И. Бродского, затем – О. Манндельштама, и заканчивается вечер стихотворением А.Ахматовой. Последний ученик тушит свечу.(М.Цветаевой «Знаю, умру на заре...», И. Бродский «Я вхожу вместо зверя...»,О.Мандельштам «Я вернулся в мой город...», А. Ахматовой Через 23 года ( “Я гашу те заветные свечи...”)

Конспект внеклассного мероприятия по литературе 10-11 класс

Рекомендуем посмотреть:

Похожие статьи: